Пять минут спустя мы тряслись в обшарпанной «газели»: Серафим, еще пара нечесаных индивидуумов с гитарами в чехлах и я с объемной черной сумкой, в которой покоился мой сценический костюм. Ехали на какое-то предприятие, которому исполнилось 40 лет со дня основания. По этому торжественному случаю давался концерт рабочим и служащим. И мы были одной из составляющих этой «сборной солянки».
Я мандражировала страшно. Наверное, вид имела самый плачевный. Один из гитаристов нагнулся к моему лицу и, обдавая запахом едкого табака, утешил:
– Мы под «фанеру» работаем. Просто верти попой и шевели руками.
За кулисами Дома культуры, куда мы прибыли через полчаса, было не протолкнись. Всюду сновали дети разного калибра в нарядных костюмах – творческие коллективы города готовились демонстрировать свои успехи в деле эстетического воспитания подрастающего поколения. Уединиться было негде. Я забралась между двух колонок, призванных усиливать звуковые эффекты, и начала переодеваться. Один их «моих» музыкантов из вежливости изображал своим туловищем ширму. Впрочем, особого внимания на меня никто не обращал.
Костюм был черным, щедро расшит блестками и невероятно грязен. От него сильно пахло потом и сладким дезодорантом. В моем носу угрожающе защекотало. Но тут прискакал Серафим и начал меня подгонять, как трехлетку на московском дерби.
– Давай, шевели помидорами. Нам еще к пожарникам и к трактористам.
Букву «Р» он выговаривал чересчур мягко, и получалась совершенная ерунда. Я призадумалась, расшифровывая его пламенную речь, и не сразу сообразила, что застряла в сценическом костюме, как Вини Пух после вечеринки у кролика – ни туда, ни сюда!
– Мамочки! – тихо запищала я, громче орать побоялась – вдруг все лопнет?
Серафим свирепо сдвинул брови:
– Чего это она?
Моя «ширма» бросил на меня рассеянный взгляд через плечо и спокойно оповестил:
– Толстая.
– Я не толстая! – вновь пискнула я запечной мышью.
– Тогда одевайся, живо! – заорал Серафим.
На нас начали обращать внимание. Детишки сгрудились веселой стайкой и заулюлюкали. Я плюхнулась на корточки и затихла, из-за колонок была видна лишь моя макушка.
– Гоша, Гоша, – паниковал Серафим. – Вынь её оттуда.
Гитарист просунул свои волосатые ручищи с намерением выволочь меня на свет Божий. Я, не задумываясь, цапнула его зубами. Гоша зашипел и взорвался матом.
Руководители детских ансамблей начали возмущаться базарным идиомам, Гоша начал огрызаться… В общем, началось светопреставление. Обо мне забыли, и я тихонько поползла на четвереньках в сторону – сбегу, к чертовой матери!
– Вы зачем здесь ползаете? – тихо спросила меня девочка в белоснежной балетной пачке.
Я уткнулась едва не носом в её коленки. Сказать мне было нечего, я лишь пыхтела тульским самоваром. Девочка что-то подергала на моей спине, и я с облегчением вздохнула – удавка перестала меня теснить.
– Нужно было молнию расстегнуть, – сказал ребенок просто.
– Солнышко ты моё! – радостно завопила я, перекрывая весь закулисный галдеж.
Впрочем, моего вопля никто не услышал, потому что из динамиков гаркнул военный марш, который прекратил распри разом. В самом деле, ругаться, когда тебя не слышат – глупо!
Я бодренько довершила свой туалет, нахлобучив белокурый парик весь в кудряшках, и подвалила к Серафиму.
– Я готова.
На сцене я растерялась. Софиты слепили глаза, зала я не видела. А тут ещё полилась наша песня. Да таким сильным красивым голосом – без логопедических отклонений! Я начала озираться, в надежде понять, кто поет. Кроме Серафима с микрофоном в руках никого не было… Ещё микрофон маячил у меня перед носом. Только я не пела – это точно! Я похлопала по нему пальцем с видом полнейшей идиотки.
