Шепот ушедших дней - страница 2

Помню зиму с её морозами и узорами, которые вырисовывались на стекле единственного окна, выходившего в переулок имени художника Василия Васнецова. Дом художника напоминал сказочную избушку, зелёная крыша которого летом терялась в буйстве листвы. Он и сегодня стоит там, но уже как музей. Тогда же семья профессора Цингера часто бывала у него в гостях. Весь переулок утопал в зелени: с обеих сторон росли старые тополя. Это была старая, патриархальная Москва.

С приходом апреля снег таял, появлялись огромные лужи, капель звенела, а по краям тротуаров журчали ручейки. Это было преддверие весны. Я приносила домой тонкие веточки, ставила их в воду – вскоре они покрывались клейкими листочками. Я знала: скоро и сами тополя вдоль переулка оденутся в светло-зелёный наряд, заглядывая в наше окно. Напротив него рос огромный тополь, под которым мама назначала свои первые свидания. Ни того дерева, ни других – больше нет. Их вырубили, построили гаражи, и переулок моего детства стал обыкновенным, лишённым той сказочной прелести, где прошла моя юность.

Я помню, как мы с мамой поднимались по Троицкой улице от Самотёчной площади и Екатерининского сада, проходя мимо невысокого каменного особняка за серым забором. Дом был красив, в два-три этажа, но казался пустым. Говорили, по ночам туда подъезжают чёрные машины. Неподалёку, во втором Троицком переулке, рядом с Троицкой церковью, стоял жилой дом МГБ. Мы называли его "эмгэбэшным", не вполне понимая, что это значит. У меня там жили две подружки: у одной отец был музыкантом в Ансамбле имени Александрова, у другой – сотрудником МГБ. Её звали Рита. Помню, как она сказала: «Папа говорит, что там всё известно» – и подняла палец вверх. Из радиоточки звучал голос Левитана, перечислявший: Маленков, Каганович, Молотов и «примкнувший к ним Шепилов»… Мне было двенадцать, и я страшно боялась войны. Боялась, что мы все умрём.

По вечерам, лёжа рядом с мамой на тюфяке, я прислушивалась к её дыханию, боясь, что она может умереть. Потом, немного успокоившись, смотрела на трещины на потолке – и в них рождались фигурки, сцены, истории… Мальчик и девочка шли по дорожкам навстречу друг другу – каждый от своего игрушечного домика. Эти дорожки обязательно должны были соединиться. На этом образе будущей встречи я засыпала.

Летом, когда окно было открыто, я вслушивалась в ночные звуки. Особенно меня пугал один – он напоминал далёкий свисток поезда, но вызывал тревогу и мысли о смерти. Я представляла себе заброшенное кладбище, смотрела на маму, боялась – не умерла ли она. Убедившись, что она просто спит, я успокаивалась. Маму я обожала. Мы шли по нашей улице, и я говорила: «Когда вырасту, буду кормить тебя одними пирожными и обязательно куплю соломенную шляпку с цветочками».

Визиты к бабушке или папе были мучительными. Бабушка – папина мама – жила на Малом Дмитровском, папа – на Садово-Самотёчной. К ним можно было дойти пешком. Родители не жили вместе, и мне приходилось выслушивать их обиды. По пути к бабушке я репетировала, как защитить маму. Возвращаясь, вспоминала упрёки бабушки, которая осуждала маму за то, что она родила ребёнка от «юнца». Мне было больно за маму. Однажды мама попала в больницу, и папа с новой женой стали приглашать меня на обеды. Я смотрела на них и думала: почему мама и папа не живут вместе? Их шутки, смех, уют – всё это наполняло меня грустью и завистью. С тех пор в моём сердце радость любви всегда окрашена оттенком печали. Это чувство сопровождало меня и в юности.