И тогда он вспомнил.
Не картинку, не определённое мгновение, не что-то, что можно вырезать из памяти, удержать между пальцев и назвать воспоминанием – но чувство. Чистое, бесформенное, первозданное. Такое, что цепляется за грудь и сжимает её до боли. Это было то, что приходит, когда стоишь у порога, ещё ребёнок, и слышишь крики матери, срывающиеся на резкий, уставший голос, а в голове пульсирует одна единственная, отчаянная мысль: «Пусть всё исчезнет. Пусть будет тишина. Я не хочу больше слышать.»
И тишина действительно пришла.
Но вместе с ней, за её гладкой, вкрадчивой поверхностью, осталась боль. Осталась вина – липкая, хрупкая, как тонкий лёд под ногами.
Из влажного, усыпленного тенью мха начали подниматься фигуры. Сначала это были просто тени, как пятна от солнечного света, ускользнувшие с небес. Потом – очертания. Растущие, вытягивающиеся, собирающиеся из капель, из пепла, из того, что должно было быть забыто. Это были силуэты без лиц, без слов, без имён. Они не принадлежали ни жизни, ни смерти. Они были сделаны из сожалений – сшитые из того, что не сказано, не исправлено, не принято. Одна из них потянулась к Люси, протягивая тонкие, колышущиеся, будто дым, пальцы, в которых не было ни тепла, ни угрозы – только память. Другая – к нему.
Илай поднялся. Ноги дрожали, но не от страха. Он дрожал, потому что всё внутри него отзывалось эхом вины. Не чужой. Не навязанной. Своей. Той, которую он хранил, как зуб, выпавший слишком рано, и не осмеливался выбросить
– Я не могу вас спасти, – прошептал он. – Я сам… не спасён.
Фигуры остановились.
И тут – тишина. Абсолютная.
Люси встала. В её взгляде не было страха. Только решимость.
– Мы пойдём дальше. Но мы будем помнить.
Мох не отпустил. Но и не держал. Он просто отступил. И в последний миг – он прошептал, не словами, а самой тканью воздуха:
“Когда ты забудешь, мы снова споём. Громче.”
Дорога свернулась спиралью – не тропой, а инстинктом, и вела вниз, к тому месту, где лес уже не жил, но помнил. Земля стала сухой, воздух – стоячим, а корни, выходящие наружу, стали похожи не на части деревьев, а на жилы умершего зверя, что всё ещё пытается пошевелиться во сне.
Дом появился внезапно, как будто был всегда – но только теперь позволил себя увидеть. Он был стар, перекошен, но жив. Не жилой – именно живой. Как что-то, что дышит, но не должно. Бревна – вросшие в землю. Окна – забиты, но между досками кто-то оставил щели. Крыша провалена в одном месте. И всё здание казалось не построенным человеком, а выросшим из корней, как нарост на теле леса.
– Мы были здесь, – сказала Люси.
– Когда?
– До. После. Неважно. Мы были.
Илай не ответил. В груди сжалось. Он не узнавал дом, но чувствовал: он знает его. Его запах. Его тень. Его страх.
Они вошли.
Тишина внутри была плотной, как шерсть. Пыль висела в воздухе, не падая. Пол – гнилой, но не скрипел, как будто сам не хотел будить тени. Мебели почти не было. Только стол, перевёрнутая кровать и зеркало – разбитое, но ещё отражающее.
На стене – детский рисунок. Человечек с глазами в форме капель. Над ним – надпись:
“Он не видит, но всё знает.”
Люси тронула рисунок пальцем. Он осыпался.
– Это был наш дом? – спросил Илай.
Он не хотел знать. Но знал. Это было внутри. Не память, а связь. Он прошёл вперёд, вглубь, туда, где было темнее. Под полом что-то дышало. Тихо, медленно, как боль, пережитая, но не заброшенная. Он остановился. Смотрел в щель между досками. Там – не было света. Но были движения. Как будто корни шевелятся. Или руки.
