– Там что-то… – начал он, но Люси уже стояла рядом.
– Это она.
– Кто?
– Та, что осталась, когда ушли.
Пол под ногами издал протяжный, глухой стон – не скрип доски, не треск старого дерева, а именно стон, будто здание, до этого недвижимое и забытое, наконец вдохнуло – и в этом дыхании узнало того, кто вошёл. Будто само место помнило.
На облупленной стене, в тени перекошенного оконного косяка, висела старая фотография, выцветшая до серых теней. Женщина стояла у двери, напряжённая, будто её плечи вот-вот сожмутся в комок. Рядом – мальчик, с опущенной головой и поникшими плечами, словно вся тяжесть мира давно осела на его спину. Лицо женщины почти стёрто временем – черты расплылись, как следы на запотевшем стекле.
Но глаза… глаза остались. И даже сквозь плёнку старости и выцветшей бумаги они смотрели. Прямо. Осторожно. В него. Он протянул руку – пальцы коснулись стекла, холодного, как утро после долгого сна, и в тот же миг в голове вспыхнуло: не образ, не слово, а чувство, вытесненное, забытое – но не исчезнувшее.
– Я сказала – не выходи! Ты слышал меня?!
– Мама… я просто…
– У тебя нет «просто». Ты не можешь быть слабым. Ты должен быть… лучше. Лучше, чем он. Лучше, чем я.
– Я боюсь…
Фотография соскользнула со стены. За ней – звук: будто здание выдохнуло. Один из половиц дрогнул, и прямо у его ног сорвался кусок доски. Под ним зияющая дыра, чёрная и бездна, в которой не было ни света, ни времени.
А в этой дыре – зола.
И с каждым мгновением из щели начинал подниматься дым – не едкий, не враждебный, а густой, пряный, с тем особым ароматом, что бывает только у костра, в который бросают письма, дневники, детские рисунки – всё то, что слишком больно держать, но невозможно по-настоящему отпустить.
Он вдохнул и сердце ударило чаще. Не от страха. От узнавания. Из завесы дыма начала проступать фигура. Не полностью человек. Не полностью пепел. Женская. Высокая. Сложенная будто из золы, ткани и света, как будто внутри неё пылала печь. Руки были сложены на животе. Глаза – закрыты. И всё же он знал: она видит.
