Потом Люба долго бродила по дому в забытьи да всё принюхивалась, присматривалась, чтобы обнаружить мельчайшие следы своего мнимого бесчестья и удалить, дабы у Григорьевны подольше продлился шанс оставаться в приятном неведении.
Настроение девочки в течение субботы менялось со скоростью тайфуна: она то горевала навзрыд, ожидая конца света, то маниакально искала невероятные пути спасения, безжалостно ругая и проклиная себя за распутство и аморальное поведение.
Надеясь хоть немного сбежать от горестных дум, старшеклассница подмела двор от опавших серёжек цветущего грецкого ореха. Со злости побила веником Туза, хотевшего приластиться к молодой хозяйке, за то, что пропустил отличника. Верный пёс, не ожидавший жестокости от подростка, обиделся и спрятался в конуру, а Люба, забыв о собаке, задрала голову вверх.
На приличной высоте на одной из крупных веток орешника покачивался обрывок давно позеленевшего сгнившего каната. Канат повязал на ветку много лет назад Василий Михайлович, чтобы маленькая дочка каталась на качелях под сенью могучего дерева на радость отцу. Как-то, когда девочка сильно раскачалась, верёвка лопнула, и тихоня больно грохнулась, разбив локти в кровь.
О происшествии напоминал лишь плесневелый оборвыш, болтавшийся от дуновений ветра. Люба, глядя на верёвочный остов, неожиданно подумала, что неплохо бы и ей болтаться на этом клочке, избавившись от проблемы, что раздирала её душу на части. Избавившись раз и навсегда от всех проблем, от никчёмной жизни целиком. Она всё представляла и представляла, как её бездыханное молчаливое тело, покачиваясь, бьётся о ствол дерева, что стало, наконец, спокойно и умиротворённо на её душе, а мысль закончить бренный путь здесь и сейчас – не такой уж и пугающей.
Родители приехали в воскресенье с утра, целиком занятые обсуждением членов семьи почившей, их неурядиц и плохих поступков.
– Ой-ой-ой, вырастила Маша (Царствие ей Небесное!) сыночков-дармоедов! Всё в квартире пропили! Всю жизнь брата моего кляла, а сама-то?!.. Люба, чего такая бледная? – прервалась Шура, вдруг некстати заметив проходившую через зал понурую школьницу.
– Да так, мелочи, – вяло ответила дочь, с особым пристрастием с утра разглядывавшая кухонные ножи и свои запястья.
– Съела небось чего-нибудь не того… Ну ничего страшного! Активированного угля выпей да пойди полежи. Только немного! Огород ждёт!
Люба не стала следовать совету матери. Желая спрятаться и побыть перед наступавшим понедельником с собой наедине, чтобы справиться хоть как-то с гнетущей тоской и отчаянными мыслями, она быстро собралась и убежала в библиотеку, находившуюся от Солнечного 27 дальше всего. Там, в пустом читальном зале, девушка взяла несколько модных журналов, полистала немного, позавидовала по-чёрному моделям, беспечно улыбавшимся со страниц, и звёздам шоу-бизнеса, болтавшим в поверхностных интервью об успешной жизни, а затем, низко наклонившись и прикрыв лицо руками, не удержалась и снова расплакалась.
«Дешёвка! Дешёвка! Дешёвка цыганская!» – горланил в хаосе запуганных мыслей ядовитый хор скалившихся станичников. Слёзы капали на глянцевую бумагу и портили издание.
«Ну что, убедилась, что Имир в тебя влюблён?» – поинтересовался как между прочим в Любиной голове беспечный Натальин голосок.
«Убедилась ли? Не знаю, – хмуро ответила ей тихоня, шмыгнув носом. – Я его сдуру позвала, хотя чувствовала, что поступаю неправильно. Что приглашение выйдет боком… Ну что ж, теперь Сэро меня убьёт, но сначала три шкуры живьём снимет. После нашей ссоры церемониться он не будет! А Имир… Имир меня просто использовал».
