Шлях - страница 3

    Пока я вел такого рода, оправданную глубоким детством двурушническую политику с супостатом, мои дяди – мамины братья – воевали. Из всех троих воюющих дядей наименьшее опасение за свою судьбу вызывал дядя Артём: он служил при штабе и, как я понимаю, напрямую в боевых действиях не участвовал, тогда как дяди Левко и Семен были на передовой.

    Известно, что на Украине – это хорошо подметил еще Гоголь – в большом почёте всякого рода гадания. Естественно, что в годину особых потрясений потребность в гаданиях резко возрастает. Не удивительно, что в тревожные военные вечера именно за этим занятием коротали время беспокоящиеся за судьбы своих близких заплаканные хохлушки. Собирались у кого-нибудь, ставили на стол лист бумаги с нарисованными на нем – как я помню – черепом, крестом и всеми буквами алфавита, подогревали тарелочку с обозначенной на ней стрелочкой и, держась за нее пальцами, водили по бумаге. На одной из таких сходок баба Надя погадала о своих сыновьях. Результат был категоричен и неожидан: погибнет дядя Артем, причем, "погибнет ложно".

    Я бы не стал столь подробно распространяться об этом, если бы не поразительный факт: так и случилось. Похоронка пришла именно на него и лежит он навечно где-то в румынской земле. А слово "ложно" обрело для бабушки роковое значение: несмотря на свидетельства очевидцев, на документальные подтверждения, она никогда не хотела верить в его смерть и до конца своей, в общем-то, долгой жизни, ждала его возвращения. Вот и задумаешься после этого поневоле: а стоит ли, действительно, приоткрывать человеку завесу будущего?

    Моя мама работала в местной сельской больнице фельдшером-акушеркой. Дедушка Семён тоже работал фельдшером, но в соседнем селе Янкуловке. Там он, в основном, и находился, а если был дома, то ему всегда приходилось вставать рано утром и еще затемно добираться пешком на службу.

    Однажды поздней осенью он заблудился и, увидев впереди кого-то с горящим фонариком, вежливо поздоровался и спросил у встречного: не укажет ли тот ему правильный путь. В ответ раздался протяжный вой: бравый унтер-офицер антияпонской армии поприветствовал волка.

   Может быть, из-за его частых отлучек, но  в эти года я деда представляю плохо. Помню лишь, что баба Надя, перед тем, как покормить меня сметаной, нередко говорила: "Пiдем скорiше до комори, щоб дiд не бачiв"… В чем причина такой конспиративности? Не знаю. В сущности, как я убедился позднее, это был вовсе не жадный человек.

    В хате, кроме бабы, постоянно находилась тётя Феня. В действительности, ее звали Агафья, но как и ее сестра, то есть, моя мама, она сильно комплексовала в этой связи и приспособилась именно к этому, более, видимо, благозвучному, на ее взгляд, имени. Это была чернобровая и очень миловидная – как обычно и представляют хохлушек – женщина. До войны она тяжело заболела туберкулезом кости. Не помню, толи в Одессе, толи в Виннице, ей успели сделать операцию коленного сустава, после чего ее разбил паралич. Недвижимая – ей подчинялись только руки и поворачивалась голова – она круглосуточно лежала, укрытая одеялом, у подслеповатого маленького вiконця. Я только теперь могу представить, какое тяжкое бремя легло на плечи ее близких. Но в то время и это прошло мимо меня. Я воспринимал ее как само собой разумеющееся и должное. Более того, как нечто очень целесообразное и удобное: в страхе перед возможным щекотанием на празднике Русалы или спасаясь от хворостины осерчавшей бабы, я всегда мог надежно спрятаться у неё под кроватью.