Шлях - страница 6

    Жили мы, пожалуй, даже беднее, чем раньше, хотя, может быть, мне теперь просто реальнее воспринимается то, чего, по малолетству, я не понимал раньше. Спал я на самодельном, сложенном из неструганных досок, положенных на кирпичи, топчане. Осенью и зимой ходил в пестрой, из-за многочисленных разноцветных заплат, кацавейке – телогрейке, то есть.

   В этой кацавейке я предстал перед первой в своей жизни новогодней елкой. Баба поскребла по сусекам и сварила из черной муки вареники с картошкой, которые и стали для этой елки праздничным украшением, а для меня – праздничным, которого я не мог дождаться – ужином…    Ярким солнечным днем начинающегося лета впервые вышла на улицу моя тётя. Одетая в желтую шёлковую блузку и, кажется, белую, тщательно отлаженную юбку, она, с широкой радостной улыбкой, бодро хромала рядом со мной по просёлочной дороге, любуясь цветами, травой, бескрайним солнечным миром. Более счастливого лица, чем тогда у нее, трудно, пожалуй, представить. Через некоторое время тётя уехала в Одессу и устроилась медсестрой в одном из санаториев в Куяльнике.

   Вернулись к мирной жизни два моих уцелевших в пламени войны дяди: перенесший контузию Левко и раненый в Австрии Семен. Удивительно, как могли родиться у бабы два таких совершенно не похожих сына.

    Широкоплечий, высокого роста и, поэтому, слегка сутулый, дядя Левко был от рождения поразительно скромным и застенчивым. Он смущался всех, даже краснел при разговоре с детьми. Рассказывали, что до войны он ездил поступать в Одесский медицинский институт, однако, пообщавшись с такими же как и он, но городскими абитуриентами с портфелями, застеснялся до такой степени, что даже не начав сдавать вступительные экзамены, позорно капитулировал и сбежал домой. А жаль… Был это очень умный человек и широко эрудированный медик, который, будучи обыкновенным фельдшером, разбирался в лечебном деле, по общему мнению, намного лучше врачей. Удивительная скромность и медицинское искусство всегда гарантировали ему уважение и почёт у его пациентов. Я думаю, что сложись все иначе, из него вышел бы настоящий медицинский ученый…

   Естественно, что в силу особенностей своего характера, он панически избегал какого-либо романтического общения с женщинами и не женился до сорока лет. Мне самому в это с трудом верится, но доведенная этим до полного отчаяния баба колотила за такое отшельничество сорокалетнего, легко поднимавшего пудовые мешки, гиганта, крючковатой палкой.

    Дядя устроился фельдшером в находившееся в трех километрах от Севериновки, небольшое сельцо Франкиевка. В результате очень сложных и комбинированных интриг бабы и ее подружек, его удалось таки познакомить с проживающей здесь, вместе с маленькой дочерью, польской красавицей, на которой он, все же, наконец, женился. С ней, с тетей Вицей, он прожил долгую и, думаю, счастливую жизнь. Сейчас тетя Виця доживает свой век в Одессе, в уютном собственном домике на Большом Фонтане. В Одессе живёт вышедшая замуж за молдавана Ивана – сейчас украинского предпринимателя – ее дочь Валя, а также дядин и тетин Вицин совместный сын Эдуард, мой двоюродный брат.

    По примеру дяди, я, в свою очередь, завязал в Севериновке знакомство с польской красоткой Марцысей. Белокурая, голубоглазая девочка, моя ровесница, владела необыкновенным чудом – цветными карандашами. Затаив дыхание, с изумлением, я, позовавшийся до этого только обугленными веточками, наблюдал, как под этими карандашами появлялись на бумаге красные яблоки на зеленых деревьях, как зажигалось огненное солнце на синем небе. В ответ на мои горячие мольбы дед выдал мне простой карандаш – на цветные не потянули. Да в сущности, они и не нужны были: такого удивительного мастерства, с каким пользовалась ими Марцыся, я не достиг, кажется, до сих пор…