Шлях - страница 7

    Дядя Семён был полной противоположностью дяде Левку. Я бы сказал, противоположностью абсолютной. Невысокий, худощавый, с голубыми глазами – он отличался предприимчивостью высочайшего класса и был неизменным дамским и любимцем, и угодником.

    Свои постоянно меняющиеся романтические похождения он последовательно заканчивал, как правило, женитьбой. Жениться он начал еще до войны, в бытность свою сельским учителем и с тех пор проделывал это поистине бесчисленное количество раз. Диапазон его жен был бесконечно разнообразен: от молдавской художницы до киевской артистки, от, с горящими глазами, жгучих брюнеток до, с горящими волосами, рыжих кокеток… Видимо, только присущие ему изворотливость и предприимчивость помогали избегать при этом конфликтов с достаточно недвусмысленными на этот счёт пуританскими коммунистическими законами. Со своей последней женой, тётей Верой, он прожил, думаю, более тридцати лет, но и живя с ней, он умудрялся жениться и разводиться с другими… Сейчас она эмигрантствует, живя у их с дядей дочери, моей двоюродной сестры Тани, в Нью-Йорке. В США Таня выехала в результате своего замужества.

      Близкие так старались определять дядины художества: "что ж, не повезло ему в жизни…"  Может, и так…

     Разнополярные и такие индивидуальные особенности дядей непостижимым образом экстраполировались на меня. Присущую мне от природы болезненную впечатлительность и застенчивость, в семье объясняли: "это у него от Левка", а в случаях, когда я допускал в своем поведении какие-либо прохиндейства, говорили: "ну вылитый Сема!"

    Дядя Семён устроился на работу в расположенном на крутом берегу Днестра в двенадцати километрах от Севериновки молдавском городе Сороки и познакомился здесь с веселым жгучим брюнетом, лихим баянистом и танцором Петром, который работал заместителем директора Сорокского педучилища. Подобно дяде Семёну, он тоже был жизнелюбом и покорителем женских сердец, однако, особым стремлением жениться не отличался. Оно и понятно: двух абсолютно одинаковых выдающихся личностей не бывает.

    Ясно, что между хоть слегка и отличающимися, но все же, такими родственными, по целым параметрам, душами возникла тесная дружба. Два завидных – тем более, в послевоенном, с невысоким процентом мужского населения, молдавском городке – жениха стали на общую на двоих квартиру. И – берегись, Сороки! – практически весь высокий его женский процент оказался у их ног. Действовали по отработанной схеме: дядя принимал знаки внимания многочисленных поклонниц, норовя при этом периодически жениться, а его друг по-простецки крушил их сердца, играя при этом на баяне. Причем, такая "метода" давала гарантированную возможность подхарчиться в голодные, тяжелейшие годы разрухи: официантки из имеющихся в Сороках коммерческих ресторанов были всегда готовы накрыть для двух друзей, на бесплатной основе, подлинные, по тем временам, скатерти-самобранки. Чем они и пользовались… Чуть позднее, используя в корыстных целях родственные связи, к щедротам этих скатертей приобщался и аз, грешный.

    Донжуанствуя таким образом со своим другом в молдавском городке, дядя имел неосторожность переманить туда мою маму. Она устроилась акушеркой в городской больнице, поселилась у брата и участь ее была, как и следовало ожидать, предрешена. Однако, черноглазый баянист изменил на этот раз своей обычной линии поведения и перенял, неожиданно, дядину: в один из осенних вечеров он, с мамой и с баяном, пришел в Севериновку. Из принесенных гостинцев был накрыт стол, играла музыка, пелись песни, гость улыбался и подмигивал мне, а я, сидя на топчанчике в своей латаной кацавеечке, буквально млел от радостного восхищения всем виденным и слышимым. Вскоре гости возвратились к себе в Сороки и поженились. Так вошел в мою жизнь отчим Пётр Яковлевич Малиновский, добрый и простой, как оказалось, человек, который навсегда заменил мне отца. Я легко впустил его в свое ребячье сердце и сразу же стал, идя навстречу уговорам матери, называть его папой.