Данила старался не смотреть на бесстыжую Альку, заседавшую на лавке в одних трусах. Он вышел из сарая, отнёс одежду под окно, в которое до этого влезли, и разложил по батареям, сам завернулся в прожжённую зелёную ткань, которую вытянул из-под досок в углу, и сразу направился по тёмным коридорам в другую часть подвала. Когда Шпана пришёл, облепленный паутинами и ржавчиной, то принёс тонкий поролоновый матрас и ватное одеяло, которое разило прелостью. Радость, при появлении Данилы, покинула хозяйку и набросилась на него с поцелуями, но сама маленькая гордая Бестия не подала вида, наоборот, её пасмурное личико выказывало громкое неодобрение и сердито спрашивало: «А что так скоро, дорогой братик? Мог бы ещё пару веков шарахаться, я бы тебя и мёртвой дождалась».
– Ты собираешься в этих вшивых лохмотьях рядом лечь? – возмутилась Бестия, разглядывая зелёный «плащ» Шпаны. Она приняла из его рук «пастель» и застелила лавку.
– Не собирался вовсе рядом ложиться. Да и как тут рядом улечься… если только на столе? Спи. Я буду ждать, когда одежда высохнет.
– Боишься, что украдут? Кто ночью по подвалам шастает?
– Такие как мы, поверь.
– А каким ты мне будешь братом? – Алька растянулась на одеяле и зевнула. – Пусть не родным, а то, когда стану женщиной, вдруг понравишься, влюблюсь. – Она театрально взмахнула рукой. – Ты мне сейчас нравишься, что будет дальше. Даже не знаю, как рассудить – брат ты мне или… сват.
– У меня есть девочка, – сообщил Шпана и сел на стол. – Нормальные сёстры в братьев не влюбляются.
В итоге – Алька долго рыдала, а Данила успокаивал, расписывая на своём лице клоунские сюжеты с идиотскими голосами.
– Не брат ты, а гад, – нарыдавшись чуть ли не до бессилия заявила Бестия, откинула одеяло и легла на поролон, свисающий с обеих сторон лавки, начала смешно икать и сплёвывать, словно шелуху от семечек.
– Так ты влюбилась, и поэтому следила за мной? Ты ещё маленькая, а я другую девочку люблю.
– Мне тринадцать, не маленькая. И ничего не влюбилась. Говорю, на брата похож. И хочу, чтобы ты стал моим братом.
– Запутала ты меня, – пробубнил Данила. – Влюблюсь не влюблюсь, брат не брат… акробат. Спи давай, не доросшая «когда-стану-женщиной».
Данила накрыл Бестию одеялом.
Засыпая, она произнесла:
– Утопиться хочу.
***
Шпана сидел на столе, смотрел на огонёк догорающей свечи. В подвале плыла умиротворённая тишина, изредка нарушалась крысиным писком и шуршанием. Данила вслушивался в каждый шорох: не хотелось остаться без одежды; он немного замёрз и жутко клонило в сон, ведь всю ночь просидел на поролоне в ногах у Бестии: мог бы и на столе посидеть, но на поролоне как-то мягче. Данила потянулся рукой и нежно погладил Альку по волосам.
– Ещё, – простонала Бестия.
Данила ещё раз провёл ладонью по чёрной разлохмаченной гриве. И только оторвал руку, услышал:
– Ещё, ещё давай, нежности хочу.
Он взбесился, но не выказал этого, продолжил гладить сухие густые волосы. Неизвестно сколько прошло времени, но не меньше получаса.
– Алька спишь. У меня рука отсохла. – Слух уловил громкое сопение. Данила убрал ладонь от головы Бестии.
– Куда-а? – запищала та. – На место поставь и гладь.
– Спи. У меня рука в сухую ветку превратилась.
– Кидаю брату клич презрения.
– Что кидаешь?
– Гладь. А то не рука, а уши отсохнут.
– Когда заснёшь, рот булавкой застегну. – Шпана продолжил водить ладонью по чёрной головушке – этой… мелкой…
