– Не пойму, сегодня день слёз? Будет тебе вино, – саданул Шпана кулаками об стол. – Блесна с крючком. Блесна с крючищем. Блесна с крючичищем раскрючичным!
– То-то. – Бестия облегчённо вздохнула, и в этом вздохе слышалось освобождение от мешка цемента со слабого хрустального горба.
Данила задрал голову, глаза уставились на гнутый гвоздь, наполовину торчавший из стены: «Повеситься что ли?»
– Богу молишься? – Алька похлопала ладонью по плечу Данилы. – Помолись, родной, хуже не станет.
Шпана медленно перевёл взгляд на Альку с немым вопрошающим – да не вопрошающим, а неистово орущим вопросом: «За что-о-о?!»
– И лучше тоже, – засмеялась Бестия.
Ирина поднесла горлышко чайника к стакану, наполнила водой и вышла из кухни. Она задумчиво посмотрела на диван, перевела взгляд на кресло, журнальный столик, книги.
«Стоящая за спиною тень – лишь тень, не более».
Подражание, чванство, несбыточные мечты – самообман. Непризнание естественного, неприятие. Разве не слышала, не дружила с компанией, где пацаны бахвалятся фантазиями о женщинах старше их на пять, семь, десять лет. В таком возрасте они смотрят на ровесниц, но часто возносят грёзы к зрелым женщинам. Сколько раз Дюран желая нанести ей обиду, рассказывал, как умело дарила ему любовь двадцати пятилетняя самка, когда самому было семнадцать, раня её девичье сердце. И знала, что врёт. А иногда знала, что и было, прощала. И вот этот юноша. Разве не видела, что Данила влюблён? Разве непонятно – почему он приходит? Им, этим пацанам, или парням, кажется – они уверены, что женщина старше сверстниц более раскрепощённая, но чище. Более уступчива, легкодоступная. Они ошибаются. Они самоуверенные. В их крови переизбыток гормонов. Поэтому такое искажение восприятия, как случилось с Даниилом. Если коснуться нечаянно грудью, если дружеский поцелуй в щёку – вмиг нездоровый мозг из-под бушующих гормонов решает: женщина хочет, завлекает, намекает. Глупцы. Глупец!
Ирина подошла к окну, устремила грустный взор вдаль, но не улицы, где петляли дороги, возвышались дома и деревья, а туда, откуда веяла смерть. И она подумала, что как бы ни тоскливо было сейчас на душе, дождливая серость на миру, тем не менее – как же прекрасно жить. Хочется, очень хочется жить. Мысли вернулись к Шпане.
Страсть не мог унять. Не смог сдержаться. Воспользовался моментом пока спала. Думал, крепко, и попался, воришка.
Ирина положила на язык таблетку, поднесла стакан с водой к губам.
«Страсть юноши уложила волю на лопатки. – По лицу скользнула тень улыбки, в глазах – застоявшаяся печаль. – А есть ли воля у таких – против случая и вожделения? Самые страшные преступления, изнасилования совершает толпа подростков. В тёмном переулке встреча с такой компанией – беда!»
Унылые глаза перевели взор на далёкий тротуар, на проезжую дорогу: серые люди спешат, редкие машины проезжают с гордыми хозяевами. Ирина поймала себя на мысли, что в каждом выискивает Данилу. Даже когда взглянула на памятник, чуть не ахнула от увиденного: вместо лица воина ей почудилась добрая ухмылка Шпаны.
– Это уже невозможно! – воскликнула она и отошла в комнату. – Так нельзя!
Пальцы держали рамку с фотографией Дюрана, взгляд устремился в безнадёжность прошлого.
– Я скучаю по этому парню, – прошептала «англичанка», cчитавшаяся чуть ли не собственностью Шпаны. – Что это, Дюран? Заигралась? Мне стыдно. Прости. Но мне нужно видеть этого мальчишку. Хочу слышать его. А, глаза! Видеть его глаза. Такие… Мне кажется, по глазам этого мальчика можно написать целый том, целую «Войну и Мир». Его личную войну и его личный мир. – Ирина улыбнулась. – Быть может, диссертацию написать. Почему нет? Глупость? Возможно. Про диссертацию. Но не могу себе объяснить то чувство… нет, скорее не любовь, но чувство… В его глазах есть всё – горечь и страх, радость и печаль, звериная злоба и ангельская доброта, месть и отступление, божественное, небесное… Не перечислить! Его печальные синие глаза кружат голову, делая если не безумной, но неразумной! Глаза – хочется лететь в их глубины, желания, чтобы они тебя пожирали, жгли и… одновременно трепещущее чувство. Они ласкают, умиляют. В них океаны доброты. Целые небеса сочувствия, преданности и предательства. Бездна этих глаз сумасшедше бездонна. – Ирина помолчала. – Водоворот кружит, хочется закрыть веки и бездействовать. Кинуть себя в уносящий, затягивающий омут и захлебнуться в их тоске. Хочется плакать и ласкать их боль. Видеть в них, не переставая, своё,
