– Конечно, – нараспев произнесла Ирина. – Вот, споить решила малолетку.
– Нет. Типа так, если только для согрева.
– Ко-не-чно, и после согреть… решила. – Ирина кивнула, трогательно улыбаясь, часто заморгала широко открытыми глазами.
Светясь широченной улыбкой, содрогаясь от беззвучного смеха, Данила взял чашку с чаем.
– Значит, сюрприз? – притворно удивился он. – Я рад, я рад. А у меня сегодня вроде не день рождения. Тем не менее приятно, забота радует. Надо сказать, бесконечно радует. Не зря я корячился под горячим душем, дефилируя на скользкой поверхности… знаешь, чтобы удержаться и не пробить лбом ванну.
Ирина не могла отвести глаз, умиляясь озорным обаянием Шпаны. Доброе лицо, которое светилось солнцем, очаровывало. А настолько ясные улыбающиеся глаза казались такими искренними, безмерно счастливыми, любящими, какой-то божественной природы, ангельскими. Жаль только, успела поближе его узнать. И счастья в жизни этого юноши судьба давно не наблюдала. Ей стало жаль его: он сейчас ловит счастливый момент, кажется, позабыв обо всём. Но мелькающая печаль в его глазах, выдаёт временную маску на лице. И он всего лишь берёт жизнь, каждый миг – какие дают, какие позволяют. Пока не спорит с судьбой, смиряется. Но близок рок: получив в наследство совершеннолетие, силу, мужество, жестокую природу улиц, он не оставит течение жизни безвольным. Ломать будет пороги, свою судьбу, чужие жизни. Нет, никогда он не будет копать ямы, как сам себе лжепророчествовал. Будет знать свою силу – силу кулака, ножа, кастета, своей преданной компании. Сила эта, скорее всего, его и погубит.
Ирина вспомнила Дюрана: сила и дерзость сгубили того. Мимолётно она сравнила Дюрана и Данилу. Они очень схожи. В них обоих много добра, но ещё больше накопившейся жестокости. Непрощения. Мести. И гнев их – то праведный, то ослеплённый.
– Товарищ учительница английского по языку, вы где затерялись? Смотрите, а то даже не заметите, как забеременеете.
Ирина улыбнулась:
– С тобой, приятель. Я с тобой, поверь. – Словами она показала, что не обратила внимания на последнее слово, но поймала себя на мысли: как чертовски приятно защемило сердце. – Это вода. Разведи с мёдом. В чай нельзя. Горячее убивает полезные свойства. Или запивай.
– Ненавижу мёд. Слишком приторный.
Их весёлые глаза свелись на четвертинке батона, покрытой толстым слоем мёда, который стекал по пальцам Данилы и завис в сантиметре от его рта.
– Я ненавижу эту липкую субстанцию, говорил медвежонок пчёлкам. – Ира одарила Шпану улыбкой очарования. – Я только чуточку, и залез всей… всем телом в улей. О! Что видят мои очи!
– Да это чтоб хозяйку не обидеть. – Данила ломанул кусок батона с мёдом, едва не откусив пальцы, прокусил до крови; его терпение не подало вида боли. Он лишь мысленно вопил и тряс рукой, а лицо побагровело, хлопало ресницами выпученных глаз. Шпана шумно хлебнул остывший чай.
– Дитё, – улыбалась Ирина, поставила чашку на тумбочку.
– Мама?
Ирина промолчала. Она растянулась на диване, поправила халат, под голову подложила декоративную подушечку. Было видно, что ей нездоровится. Шпана поглощал еду обеими руками за обе щёки.
– Эй, медвежонок, не любящий медок. – Ира приподняла коленку, пальцами ступни слегонца толкнула Данилу. – Расскажи, что случилось. Почему ночевать негде? – Она умиротворённо вздохнула и сомкнула веки.
Шпана перестал жевать. Он застыл с бутербродом возле рта и не сводил глаз с ног «англичанки», умирал от желания – погладить.
