«Неужели это было с нами?» – вспомнилось вдруг Марьясе, но уже объявили перекличку, и квартальный обер-полицейский построил всех на дворе. Прихрамывая, подошёл Лейба, и Марьяся попросила его опереться, чтобы немного разгрузить ногу.
«Благодаря заботе германского командования вам предоставляется возможность перед отъездом разместиться и отдохнуть здесь. Правила простые: все, кроме тех, кто занят на работах по обустройству города и налаживанию его жизни, с 8 утра до 20 вечера совершенно свободны. Не забывайте отличительных повязок и знаков. Вежливо приветствуйте немецких солдат и офицеров, принёсших вам избавление от коммунистов и советов. Избегайте контактов с местным населением – остерегайтесь инфекции перед отправлением. Строго исполняйте указания германского командования. Проверка вашего присутствия будет проводиться дважды в день – утром и вечером. За попытку неявки, – и тут впервые в своей долгой жизни Марьяся услышала слова, поразившие её до глубины души, перевернувшие в ней всё, – расстрел!».
Полицай медленно сложил вчетверо бумажку, по которой читал, и сунул в брюки. А в ушах эхом продолжали звучать его страшные слова. Убить за неявку, убить за возражение, убить?! Да хоть за что! Но ведь убить же! Это недоразумение какое-то, ведь после этого уже ничего не поправить! А вдруг ошибка, а вдруг важное обстоятельство?! Как же так можно?!
И потянулись долгие дни и ночи пребывания в этом ужасном месте. Ночами все укладывались прямо в одежде на выданных несвежих матрасах, сырых и вонючих. Рядом с их семьёй оказался одноклассник Эти – весёлый и хороший паренёк. Звали его Арон. Он пришёл на площадь с матерью и был удивительно заботлив к окружающим. Помогал Лейбе, подолгу говорил с Этей о спокойном довоенном времени. Прямо лучик света в сыром и тёмном гараже…
Но побеседовать им особо не удавалось. Ночью за порядком смотрели полицаи, выхватывая мощными немецкими фонарями нарушителей тишины. Утром мужчин, которые покрепче, и юношей, в том числе и Арона, строили и уводили на работы. Лейбу, к счастью, пока оставляли на фабрике, но нога болела всё сильней. Надо же такому случиться!
В то утро они поняли, что сегодня и будут куда-то переводить из Щетинной фабрики. Забегали, засуетились угодливые полицаи. Каркали им на немецком деловитые каратели.
«А может, и хорошо, что переводят? Уж хуже места на свете не найдёшь, наверное, – думала Марьяся. – Может, там хоть крыша не течёт, да и под голову положить чего-нибудь почище найдётся!».
Жить здесь становилось совсем невозможно. Обветшалые здания давно уже требовали ремонта, а после налётов больше смахивали на руины. Охранники тоже не скрывали недовольства и, переговариваясь, ворчали, что на посту некуда спрятаться от дождя и ветра, а их плащи не спасают от ночной прохлады и надвигающейся осенней сырости.
«Этим-то жидам хоть бы что – скоро туда, где потеплей, в свои Палестины сдриснут. А нам ещё Великую Германию тут строить, здоровье надо поберечь!» – шутили они между собой и ржали конями.
Лёжа на прогнившем сыром матрасе в котельной, Марьяся пыталась прикрыть больную ногу Лейбы принесённым из дома специально для этой цели пуховым платком. А он, наоборот, стремился сберечь от холода её.
– Да не подпихивай ты его под меня! – просила она. – Я завтра и себе принесу. Тебе подлечиться нужно, скоро, говорят, в дорогу. А ещё слышала, что вот-вот за нами придёт железнодорожный состав. А как в дальний путь с больной ногой?
