Соответственно, эта непосредственная связь между логикой и познанием должна быть точно сформулирована. Другая дисциплина, другой способ исследования не должны быть отданы на откуп логике. Она не нуждается в хозяине и не нуждается в помощнике. Так называемая эпистемология – это неясное название. Познание там понимается в третьем значении познания, или не понимается, а трактуется. Но даже критика не выдерживает. Кант мог и был вынужден вызвать ее, потому что он предшествовал логике учением о чистой чувственности. Мы можем, мы должны привлечь саму логику в качестве критики. Ибо она означает для нас логику происхождения. А мы требуем происхождения во всех чистых познаниях. Мышление – это мышление происхождения. Таким образом, мышление есть мышление познания. И если иная логика есть логика мышления, то она, и только она, и она сама по себе есть логика чистого познания. Мышление происхождения наделило чистое мышление этим звучным правом. А исполнение этого права – задача логики чистого познания.
9. сфера применения логики
Логика достигла своего центра гравитации, из которого рассматриваются все проблемы познания, из которого они должны исходить и от которого они должны прийти к решению. Но из этой архимедовой точки теперь возникает новая задача. Мы видели, что с самого начала основание, принцип, не мыслился исключительно для математического естествознания, даже для математики. И как это было у Платона, так это повторилось и у Декарта. В этом бесконтрольном расширении основания и, следовательно, знания мы распознали самую общую причину путаницы в истории логики. И новый век объявляет себя в целом как рассвет этого сознания искренности и мужества: что моральная уверенность иного рода, чем математическая.
Но если виды достоверности различны, должно ли нравственное мышление в то же время утратить всякую достоверность? Разве оно не способно со своей стороны воздвигнуть учения, а также создать институты и основы культуры, которые соперничают в единстве и силе с творениями природы? Как в природе преобладают силы и законы, так и в нравственной культуре преобладают силы и нормы, которые не хочется приписывать случайному влиянию случайных перемен в их конечной причине. Здесь также возникает мысль и требование закона, а вместе с ней и проблема принципа и основания для возможности таких законов.
Третий вид культуры рано появляется в искусстве. Возникает ли он по произволу? И не произвол ли поддерживает их в истории человечества? Удовлетворяет ли этому вопросу предположение о существовании природного инстинкта? Точно так же можно было бы возложить на инстинкт ответственность за замысел нравственных законов. И если убрать жестокость инстинктивного природного инстинкта, то становится ли он более точной инстанцией под гуманным обликом естественного закона? Вместе с естественным законом можно было бы отнестись и к логике, вернее, обойтись без нее. Ибо мышление тем самым утратило бы свое необходимое отношение к науке и ее законам, для которых логика должна открывать основания. Законы тогда не были бы законами, открываемыми наукой, а предполагались бы в сознании. И из общей области науки сознание выделилось бы в особую область.
Но применимы ли методологические корни математического естествознания к этой ветви сознания? Не существует ли по этому поводу большого и глубокого спора? И можно ли разрешить этот спор иначе, чем с помощью логики? Не является ли тавтологией проблем называть логику учением о законах мышления? Что же такое законы? Не мысль ли это, которая должна привести к определению понятия закона? За видимостью тавтологии скрывается иллюзия, что эти законы якобы являются естественными законами мышления. Но законы природы как раз и являются проблемой. И для того, чтобы решить эту проблему, логика исходит из основной исторической идеи, что законы природы основаны на знании или принципах и что мышление должно открыть эти основания. Таким образом, проблема законов природы ведет к логике. Неверным путем, следовательно, было бы предполагать в логике уже предполагаемые естественные законы мышления, чтобы потом от них восходить только к понятию естественного закона. Эта фальшь была бы невозможна, если бы мышление относилось исключительно к познанию, а не нивелировалось как процесс сознания и не бросалось бы в мешанину проблем, которые до сих пор заполняли область психологии.
