– Вот так, Ко – ла.
Передай привет Мураду, Антипу. Я их очень, очень люблю. Они хорошие ребята. Много нам дали своей дружбой, многому научили.
И дед только потом понял ошибки компании – экстрасенсов, почему у них были такие проколы, а потом и совсем разбежалась их команда. А у Людмилы, преподаватель музыки в школе, была, вообще крыша поехала. Потом…дурка, и финал. Ушла к прабабушкам…
Были, ох интересные дела и чудеса даже были. Но вот отличать кого можно и нельзя, диагностировать или лечить… им было не дано.
И они смотрели, видели такие подробности содеянного, что волосы поднимались на макушках, а понять, табу, им не дано было свыше.
*
К друзьям он не поехал ни завтра ни потом. Дела закрутили, завертели.
Пошли, побежали…Дни недели, месяцы.
Нагрянули нежданно, негаданно, балаклавские художники.
Поехали к деду в горы, на дачу – мастерскую. Тогда уже была разруха. Остановились – не работали заводы. А их кормилец – художественный фонд, около тысячи творцов, всех видов искусств, рассыпался в один день. Обречённые таланты, которые только и могли, что писать портреты, Ц.К. – были первыми, которые остались за воротами кормушки. За ними пошли монументалисты, пейзажисты и оформители. И, многие из тех, своих, блатных рванули за бугор. Вот тогда, перед отъездом, в святые земли, отмечали радость предстоящей встречи, с когда то покинутой родиной. Не прошло и года, как возвратились, и не солоно, и, не хлебавши. Там они не нужны. Такой малины, как здесь им даже не обещали. И вот они здесь, обмывали возвращение блудных сыновей страны Советов.
… На большой крымский каньон не пошли. Не радовал их, и поход на водопад Серебряные струи, или как его величали раньше – царский. Загнали машины под навес, где были устроены большие керамические печи, уселись все за огромным поворотным столом для больших скульптурных работ. Достали с багажников горы пития и закуски. Разложили молча. Сидели, Молчали. Выпили и закусили, как рыбы в районе Бермудского треугольника – был самолёт – ан нету…Был теплоход пятипалубный, и, нееетууу. И радаром не увидишь. Так же как и выпитое за этот вечер и съеденное.
Только далеко за полночь, зазвучал аккордеон. И, полетели. Зажурчали мелодии, как весенние ручейки, в горах. Троекратным эхом, как баркаролла в Венеции.
Колорит Бермудов, перешёл на речитатив глухонемых: Да. Нет. Нет. Да.
Хорошо. Плохо.
Звон стаканов очередного тоста.
– Послушали там, наши записи магнитофонные. Помните, весь вечер записывали?
Ответили – а мы ведь так никогда не веселимся. Чего же вам ещё нужно?!
Тогда, здесь говорили – это не настоящая красота, – опереточная. А нам и здесь хорошо.
Дед, Мурад с Антипом пели как всегда. Говорить ничего не стали. Завтра. Завтра, Кола. Не нужно это тебе сейчас.
О Коле, так ничего и не узнал.
Утро.
Завели машины, грели моторы для горных серпантинов.
Мурад медленно, опустив голову, шёл с дедом в гору. Отошли подальше, от дома – дачи огляделся вокруг, как будто смотрел, нет ли кого поблизости. Остановился. Вздохнул. Вздохнул тяжело. Отдышался, будто прошёл половину горы крутой. Потом заговорил…
– Казалось – его пытали, ему не хотелось шевелить… то.
Жестокое. Прошедшее. Ушедшее.
Это он сам потом мне говорил.
– Ти знаешь, даарагой, я не хочу, чтоб даже стены твоего дома слишали ээто…
…Вы, с Леной, тогда были в Киеве…
На заводе вдруг, среди белого дня, услышали крик. Страшный крик…
