В комнате тепло, а за окном снова повалил снег. Забыла зима, что уже весна. Вылез из своего убежища сверчок. Осенью он его привёл с юга и всю зиму сверчок сидел где-то и еле слышно попискивал, видимо с тоски, а тут вылез на середину комнаты злой, усищами водит. Глупый, куда ты, там ещё снег, видишь. Рано ещё. Сиди дома. Летом выпущу. Куда же ты? Мы же не в Крыму…
К вечеру заметно потеплело. Учитель, как обычно вышел, походил с лопаткой, почистил дорожку, хотя чистить почти было нечего, и стал медленно, продумывая каждый удар, рубить огромную кучу.
Проходили мимо люди. Они всегда спешили. Кто-то в тёплые дома, другие, чтобы согреть домочадцев своей радостью. Иные еле переставляя ноги. Им некуда спешить, их никто не ждёт.
У столба на углу стояли ребята, поджидая и поглядывая на часы. Иногда ждали девушки.
А куча снега росла. Она была уже выше самого строителя. Лопата с трудом доставала до верхушки. Снег осел с хрустом. Тогда учитель отошёл в сторонку, посмотрел на своё сооружение и стал рубить. Отрубит, в другом месте прилепит. Отрубит, прилепит, отойдёт, посмотрит и снова принимается за работу.
Давно наступила ночь. Шли, не обращая внимания. Было темно. Лампочка на столбе не горела, да и все уже привыкли к тому, что вечерами он "дышит".
Обычное утро. Все спешат на работу, утром не гуляют, утром спешат. Вдруг кто – то оглянулся, посмотрел на гору снега и улыбнулся. Стал. Смотрит. Потом, посмотрев на часы, пошёл, оглядываясь и спотыкаясь, затылком вперед. Побежал. Видимо опаздывает.
И снова останавливались, улыбались. Улыбались прямо перед окном. Ему и его сооружению улыбались. Улыбками благодарили за работу.
А это был огромный Мишка-медвежонок. Он сидел, смешно подобрав задние лапы, а передние неуклюже подложив под себя. Чуть подался вперед к людям, будто пытался встать и улыбался. К нему, иногда подходили, угрюмые, полусонные, тут оживали и весь день было как-то светло на душе.
От чего бы это?
Его видно было на всю площадь и к нему приходили, знакомились, что-то говорили, кто-то даже предложил Мишке выпить, и сказав, что ему хорошо, его дома ругать не будут, а он не хочет глупый.
Вечерами малышня устраивала у Мишки возню, игры. А старики и старухи стояли и следили за своими Мишками, Васьками. И изрядно промокших в снегу растаскивали упирающихся ребятишек по домам.
И так он уже жил. Днём понемногу подтаивал, но вечерами реставрировали, лили из кружки и ковшика воду. Наращивали ему с южной стороны спину, бок, лапу. Снова поливали водой, и он трещал, сковываемый ночным морозом. Уже естественные висели усы-сосульки, шерсть – клочьями смёрзшегося снега и воды. А он стоял да стоял.
Мишка уже знал многих жителей своей улицы. Знал об их жизни, полюбил даже школьников из большого каменного дома-интерната.
Однажды он почувствовал, как тает его лоб и сползает деревянная бровь, как он стал ниже, меньше, как торчащие веточки-когти вдруг стали вываливаться из лап. Обидно ли ему. Нет. Вода медленно протекала через его холодное тело и уходила в землю. Растает наледь, уйдёт водица снеговая в корни молоденькой липки. А весной она выпьет капли и зашелестят благодарные листочки, и поклонится липка этой воде, которую дал снег, пусть себе тает.
К Мишке подошли две девочки и стали вынимать ветки и угли. Но, не успев прилепить ни кусочка снега реставрировать хотя бы лапу, как с криком и воем в них полетели снежки. Шум писк усиливался, стук в окно. Вышел учитель.
