Сказка города Жє - страница 2

У Назара мешок заплечный и свой «Калаш», позывной, как водится, к имени не применим. Только Броня из всех девчат знает, Назарка – наш, у него камуфляжные берцы и шоколад в вещмешке, и нашивка с флагом, паракордовый чудо-браслет, и в аптечке – кат и целокс и черти что. Хоть Назарка мучил кошек в девятом Вэ, а в десятом – стрелял по собакам, но все прошло.

И не то, чтобы любит, но как-то тянет в груди, будто кто-то растяжку поставил, чуть прикоснешься – взрыв.

Вот Назар в магазин заходит, и скоро обед, и под ручку бульваром он предлагает пройтись.

Броня фартучек снимет, подправит потекшую тушь, и напарнице Ксанке шепнет: я скоро вернусь.

А в конце нет морали, собственно, нет конца: Броня не посмеет сдриснуть из-под венца. А Назар не изменится, он отслужит еще, и комбат, и ребята отзовутся о нем хорошо. И погибнут две кошки (окошко, девятый этаж) и одна собака (жрет с земли всякий шлак), ну а Броня живет, и в Назарчиковых штанах зреет третий сын… И все же Назарка – наш, а о наших – или славно, иль ничего.

И замученные Брониславы города Жэ принимают как дар их болезни и шепчут: еще.

Пусть такой. Пусть контуженный. Страшный. Но жив же, но – жив!

Янтарь был – мутными карамельками, из тех, что вязнут на зубах, и потом елозишь по ним языком, размазывая липкую пленку.

Из Озерного как раз пришел автобус, перевалился через волочащуюся по лужам, в красных ленточках, цепь, перед недреманным оком сторожа, шумно и вонюче вздыхая, заполз под козырек автостанции. Двери, скрипя, сложились, и студенты, офисные дамы, рыночные торговки поперли наружу. Пихались, наступали на полы пальто, дергали сумки, выволакивали кравчучки.

На клеенке у ног бабуська разложила стоптанные балетки, толстую книгу в замученной серой обложке (название и автор стерлись), а на медный двурогий подсвечник повесила бусы – карамельно-янтарные, крупные, и нитку жемчуга, умершего от старости.

Утро выдалось серое, ночью лило, сбивая листья, но автостанция жила вне времени – горелое масло, дизель, газ забивали аромат осени; резиновые сапоги, говнодавы и шпильки топтали ее, вмешивая в грязь.

– Так шо, доню, чи купуешь шо?

– Да нет, я так, смотрю… Извините…

– А-и-иди, – слитно, в одно слово, пропела бабка, – и-иди себе, донька, кудой шла, неча тут!

Платок бабуська навертела во много слоев, так, что голова казалась раздутой. Еще и плащ болоньевый на несколько свитеров натянула. И смотрит в землю. Неприятная, будто и не человек, а ветошью набитое чучело.

Леся попятилась, и ее чуть не сбили целеустремленные селяне, выбравшиеся из очередной маршрутки. Булочка, пакетик кофе, протиснуться вдоль забора – там дальше по улице позднее золото берез, румянец кленов, бывший какой-то институт и офис.

На ходу засовывая булочку в сумку, Леся обернулась.

Не было у автостанции, рядом с лотком выпечки, никакой бабуськи. Сплошным потоком шли люди.

– У тебя бывает так, чтобы ты человека увидел, а потом он – раз! – и пропал?

Юра пил чай. Втягивал в нутро, на клеточном уровне насыщался.

– Уехал? – уточнил муж.

И насупился. Мохнатый, колючий: брови, борода, шерсть из-под майки. Леся повертела в пальцах ложку.

– Нет, просто вот только что ты его видел, и вдруг не видишь, – понимаешь? Ну вот как если мы с тобой разговариваем, и вдруг я исчезаю.

– Не бывает. Я же нормальный.

Попробовала варенье (свекровь варила) из хрустальной (свекровь подарила) розетки. Горчит. И чай – горчит. И рассказала Юре про бабку.