– Показалось. За спинами не разглядела. Ерунда.
Собирая со стола, Леся согласилась с ним: показалось. Ерунда. Бывает.
***
Каждое утро Леся жарила Юре яичницу. Каждое утро он выползал в трусах и майке, чесал живот, скреб голову, придвигал табуретку, брал вилку по-детски в кулак.
– Нас преподша по иностранной литературе пугала, – сказала Леся, – что учителями в школу никто не возьмет.
– А взяли – сидела бы, как твоя мама, без денег, – он смотрел на сковородку, в которой скворчало, – у нее хоть огород. У нас огорода нет. Тут тебе не село.
– Ну да, – кивнула Леся, – ну, конечно. Сыром посыпать?
– Посыпь, и побольше, не жалей сыру-то.
В холодильнике на блюдце – огрызок грамм в сто, обветренный, с выступившими солеными капельками. Леся аккуратно натерла его, собрала крошки, стряхнула с ладоней в сковороду, поверх оранжевых глаз яиц.
– Ты сегодня в шесть заканчиваешь? – Юра сглотнул, кадык прошелся по колючей шее.
– Нет, Юрочка, я задержусь немного…
– Опять? Что у тебя там, любовник?
Она уронила лопатку. Промокнула кухонным полотенцем глаза.
– Да шучу, вот дура, шучу. Кому ты такая нужна? Работа вот нужна. Была бы у меня работа, я бы тоже задерживался. Больше пашешь – больше денег.
– Да, Юрочка.
Переложив яичницу на тарелку, Леся поставила перед мужем завтрак. Вчерашний пакетик чая – на две чашки. Есть еще хлеб и варенье. А масло кончилось. Юра уже вчера ругался, он бы и сейчас ругался, но – не может, занят, ест. Белок пошел пеной, схватился корочкой, и Юра хмурится.
– Мне пора, – Леся дожевала хлеб. – Я уже опаздываю.
Он не поднялся, чтобы поцеловать ее на прощанье – подбирал мякишем растекшийся желток.
***
Янтарь был – переваренным желтком, крохким, непрозрачным. Бабуся поставила раскладной стульчик на прежнем месте, и снова перед ней лежали балетки и книга, а с подсвечника свисали две нитки бус – жемчужная и янтарная.
Леся присела на корточки, перекинув сумку на колени, и дотронулась до солнечного камня. Сколько же ему лет, что он так помутнел? Состарился вместе с владелицей? Бусины тяжелые, продолговатые, такие подойдут осанистой даме – старуха была видной? Декольте – полочкой, выя – мраморной колонной, высокая прическа, непременно медно-рыжая, глаза подведены толстыми стрелками. Или эта мода пришла позже?
– Берешь чи нет, доню? Сто гривен.
Яйца, масло, молоко и хлеб. И макароны. И к ним – пару куриных ножек или сарделек взять можно…
– Дорого…
– Тоби треба – бери, а не надо – так и-иди себе. А дешевше не буде.
Янтарь был теплым. Чуть-чуть теплым, как детская щека. Галька на утреннем пляже. Леся выудила из сумки кошелек (лопатник под леопарда, подарок свекрови), из-под фотографии Юры выцарапала сложенную треугольником сотку.
– Почта полевая, – пробормотала бабуська. – Так и Михасино принесли, с крестом, значит, не нашло адресата.
– Что? О чем вы?
Денюжка легла на протянутую ладонь – дрожащую, в толстой пестрой варежке домашней вязке.
– Ну, забирай, коли заплатила, то и забирай, и иди себе. Нечего…
Из-под толсто намотанного платка капали на клеенку слезы. Леся сняла с подсвечника бусы, сжала их в кулаке, поднялась (затекшие колени хрустнули) и пошла вдоль забора, туда, где березы.
Когда она оглянулась – бабки не было. И вообще никого не было на автостанции.
***
Вычитывали-сверяли-верстали, день прошел, и Людмила Валерьевна сказала, заглянув на прощанье:
– У кого денег совсем нет, могу аванс дать. По триста.
