– Надеюсь, ты вернёшься невредимым, Тео. Я помогу тебе найти место, когда всё закончится. Твоё решение тяжёлое, но оно достойно уважения. Я бы принял то же, если бы не моя морнова хромота. Береги себя, – пожелал он мне, и мы, пожав друг другу руки, расстались.
На обратном пути я встретил Ридли – он был мрачнее тучи и заглушал своё уныние бесцельным блужданием по городу с початой бутылкой тыквенной медовухи. Его родные тяжело восприняли новость об его уходе, и он подумывал не возвращаться сегодня домой, а переночевать где придётся и утром, когда отец и мать уйдут открывать лавку, собрать вещи, оставить записку и уйти. Красочный рассказ о том, как он в пух и прах разругался с семьёй, ужаснул меня. Не просто потому, что я испытывал те же чувства, что раздирали Ридли, и не потому, что непроизвольно встал и на место погруженной в отчаяние четы Мох, но потому, что был напуган мыслью, что львиной доле этого горя способствовал я сам со своими сумасбродными идеями. Я редко называл его полным именем, но сейчас был особый случай.
– Морн меня раздери, Риорделл, я же не думал, что ты говорил всерьёз. Если бы знал, подумал, что ты спятил. Дружба дружбой, но тебе-то эта война на кой сдалась? Пока среди нас призыв добровольный, не ломай себе хребет. Я тебя от этого другом считать не перестану, если ты не пойдёшь со мной. Живи спокойно, как жил, и не забивай себе голову, это уже я тебя прошу, как верный друг.
– Я принял решение, Тис, – едко отозвался Ридли, ущемлённый таким обращением. Его небесно-голубые, как у ребёнка, глаза горели от негодования. – И всё равно уйду, с тобой или без тебя, верный ты мой друг. Мой дед был героем, он сражался с йонсанцами, а был даже моложе меня, и я горжусь им. Но я, видимо, по-твоему, должен трусливо поджать хвост и забиться под кровать, – с раздражением Ридли пнул валявшийся на дороге камешек. – Нет уж, братец, это не про меня. Я, думаешь, шутил вчера, что ли? Я всё решил ещё до нашего разговора – уже тогда, когда тот вояка впервые открыл рот и я взял в руки свою повестку. Пусть Тим кипятится, сколько его душе угодно, но фельдшер – не худшая профессия для меня. Ну останусь я, и что изменится? Да ничего! Буду так же пахать, как проклятый, в каком-нибудь захудалом госпитале. Весь Альраун стоит на пути к границам Эвернии, мы – их живой щит, и, если мы забьёмся по углам от страха, нас неизбежно сметут. Так не очевидно ли, что есть ещё смысл побороться? Мои считают, что Малахит разнесут в щепки, если Йонсан решит всерьёз сцепиться с Альянсом, а потому не собираются оставаться здесь – хотят уехать на острова, где поспокойнее, пока ещё есть возможность. И в чём-то они правы, конечно, но, если мы дадим отпор, до Малахита йонсанцы не дойдут. Разве я не прав? А когда я сказал им, что не хочу бежать или сидеть сложа руки и собираюсь на войну, на меня снова ушат громких оскорблений вылили про то, что моё мнение из себя представляет и куда я его должен засунуть, и опять заявили, что я, видите ли, «совсем от рук отбился, неблагодарный мальчишка», – он так точно изобразил миль Мох, что я непроизвольно засмеялся, хотя напряжённое выражение лица Ридли быстро вернуло мне самообладание. – И так тошно, а тут ты ещё на мозги капаешь. Твои-то что сказали?
За несколько часов можно было пройти весь Малахит от одного конца до другого, и мы достаточно скоро вышли на старое заброшенное поле. Пробираясь по заросшим тропам, мы искали тот островок, где обычно росла дикая земляника. Я сорвал колосок и зажал его между зубами. Дикие молодые колосья с пустополья всегда бывали слаще остальных.
