дивы лесные?
Старшая старуха
Ивану на ухо:
– Не прогневайся, милый,
на старых и хилых.
Позволь слово молвить,
изволь слово слушать.
Я не старуха безродная,
а кикимора я болотная.
И не одна я такая —
со мною семья большая.
На болотах сидим,
болота сторожим,
запугиваем, заманиваем,
затапливаем, затягиваем.
Путник пройдет —
без следа пропадет.
Но мы только ночью сильны,
днем ни на что не годны.
Потому-то такие маленькие
кикиморы мы поганенькие.
Иван не удивляется,
только вдохновляется.
Силы в себе нашел,
над тварями власть обрел,
пред ними гоголем встал,
нос выше головы задрал.
Стоит, подбоченившись,
глядит, ухмыляясь.
Нечисть пред ним робеет,
шагу шагнуть не смеет,
взгляда его пугается,
слова сказать не решается.
Только самый старшой,
леший лесной,
смелости набрался,
ближе подобрался,
низко наклонился,
к Ване обратился:
– Кто ты есть, человече?
– Я Иванушка, я издалече,
из града великого,
града далекого,
с теремами высокими,
проспектами широкими,
машинами, магазинами,
барами, базарами,
бутиками, дискотеками
и прочими потехами.
Житие там привольное,
клевое, прикольное.
Иванушка вздыхает,
нос ниже опускает.
А леший дальше спрашивает:
– Ответь нам, коли не шутишь,
чьих кровей ты, стало быть, будешь?
Ванька криво улыбается,
сообразить пытается.
Леший, понимаючи,
Ивану помогаючи,
взглядом подбадривает,
словом подсказывает:
– По батюшке кто ты таков?
– По папочке, значит? Иван я Царев.
– Кровей, стало быть, царских,
знатных, боярских?
– А то как же!
А вы думали что же?
Да, я такой,
пацан я крутой.
Царь не царь,
а для вас государь.
Средь вас такой я один,
буду для вас господин.
Я грозен и строг,
чуть что – вмиг в острог.
Нечисть в пояс Ивану кланяется,
глаз зеленых поднять опасается,
тихо попискивает,
пред Иваном заискивает.
Ванька в грудь кулаком себя бьет,
рубаху в запале на груди своей рвет.
Твари в страхе попятились,
за травинки попрятались.
Только леший один
встал перед ним,
глядит на Ивана тревожно
и спрашивает осторожно:
– Не прогневайся, царь наш надежа.
Где твоя царская, скажи нам, одежа?
Иван на себя посмотрел
и разом с лица погрустнел.
На плечах не накидка парчовая,
а рубаха холщовая,
на ногах не сапожки с сапфирами,
а лапти да с дырами,
на челе-то не венчик монарший,
а репей, в волосах застрявший.
Иванушка бедный раскис,
Иванушкин нос повис.
Нету ни спеси державной,
ни стати величавой,
ни речей хвастливых,
ни взоров горделивых.
А Иван все стоит
да тихо грустит,
с места никак не сойдет,
носа себе не утрет.
Твари осмелели,
поближе к Ивану подсели.
Старший леший,
страхи забывший,
громко откашливается,
у Вани допытывается:
– Не тешь понапрасну страдания,
расскажи про свои нам скитания.
Какое несчастие горькое
толкнуло на странствие долгое?
Мы хоть твари и темные,
умом обделенные,
к обхождению не приученные,
к познаньям не прирученные,
но послушаем со вниманием,
но проникнемся с пониманием.
Нам всю правду скажи,
на душе не держи.
А мы, если сможем,
чем-то поможем.
Ванька вздохнул слегка
и начал издалека:
– Коль случилась кручина глубокая,
знать, имелась причина высокая.
Не напрасно из дома сорвался,
за несчастьем своим я погнался.
Нечисть уши навострила,
рты шире раскрыла,
слушает, не моргает,
слов не пропускает.
Ванька продолжает:
– Жил я вольготно,
сам себе беззаботно,
никому не служил,
ни о чем не тужил,
на печи почивал,
горя не знал,
пиво пил,
девчонок любил,
нужды не испытывал,
денег не считывал.
Батюшка мой богатый,
белокаменные его палаты,
рубли у него в закромах,
валюта его на счетах.
