Из-за её грязной одежды и сколоченных волос Егор стеснялся их дружбы. Кажется, она это понимала и не обижалась, когда проходя мимо с одноклассниками, он сухо кивал ей и отводил взгляд.
Егор злился на Соньку, за то, что она не могла быть такой, как все. Иногда ему становилось её жалко и хотелось пригласить в гости, но он не решался. Если ребята во дворе узнают, что она приходила к нему, то поднимут на смех. Потом ему становилось стыдно за свои мысли, и он шёл играть в компьютер, успокаивая себя тем, что мама все равно не разрешила бы пустить в квартиру Соньку. Маме Егора Сонька не нравилась. Когда мама видела Соньку, то смотрела на неё так же, как на маленького грязного котёнка, которого Егор притащил домой с помойки: с жалостью и отвращением. Котенка потом отмыли, и он остался жить у них, превратившись из тощего с гноящимися глазами Мурзика в пушистого и толстого Кара Мурзу. И Егору всегда хотелось отмыть Соньку чтобы мама увидела её настоящую: добрую, весёлую. Соньку, которая никогда не ныла, не пыталась командовать или хвастать, и всегда поддерживала Егора.
Собаку – маленькую, рыжую, с тёмными, почти чёрными кончиками ушей, они нашли у мусорного бака. Устроили лежанку в заброшенной беседке и каждый день носили еду. Егор выпросил у мамы деньги и купил коричневый ошейник в зоомагазине. Пускать собаку домой мама запретила.
– Нет, – сказала она, – у собаки могут быть блохи. Или лишай. Сейчас тепло, пусть живет на улице.
– А зимой? – с надеждой спросил Егор.
Мама нахмурилась и промолчала.
– Я придумал, как уговорить маму, – рассказывал Егор Соньке,– надо до зимы нашу собаку дрессировать, научить искать вещи, как это делают овчарки. Маме понравится, она вечно что-то теряет.
– А людей, – вдруг спросила Сонька, – людей она тоже сможет находить?
Конечно, Егор сомневался, сможет ли лохматая дворняга искать людей, но Сонька смотрела на него с такой надеждой, что Егор улыбнулся и уверенно сказал:
– Запросто!
Сонька схватила собаку на руки и звонко чмокнула в холодный чёрный нос. А затем, порывшись в кармане, вытащила половинку старой, обсыпанной крошками карамельки. Собака принюхалась, радостно взвизгнула.
– Ей надо придумать имя, – сказала Сонька, – давай назовем её Лизкой? Хочешь быть Лизкой?
Не дожидаясь ответа, Сонька сняла с собаки коричневый ошейник, снова порывшись в кармане достала синюю шариковую ручку и вывела надпись: «Лизка». Затем быстро надела ошейник обратно:
– Всё! Теперь ты наша собака, и у тебя есть имя. А значит, ты должна слушаться. Ну, Лизка, дай лапу!
Собака радостно гавкнула и протянула Соньке рыжую пыльную лапу с чёрными, чуть загнутыми когтями.
***
– Лизка, – сказал Егор, – дай лапу!
Холодным нос ткнулся ему в руку, а затем рыжая лапа с чёрными чуть загнутыми когтями мягко опустилась в протянутую ладонь. Егор сел на землю.
«Этого не может быть, – в оцепенении думал он,– сколько прошло лет? Двадцать?»
Лизка виляла хвостом, лизала ему лицо, он чувствовал запах падали из пасти, но не пытался отодвинуться или отвернуться.
«Собаки столько не живут, – думал он, – или живут?»
Туман, сотканный из отчаяния и беспомощности, обнимал его, пробирался сквозь ткань рубашки, гладил холодной ладонью по спине, проникал под кожу. Егор обхватил голову руками и завыл. Лизка села рядом и тоже завыла. Он обнял собаку, приник к ней, вдыхая запах шерсти, чувствуя себя как в детстве, когда он прижимался к Лизке и ему казалось, что пока она рядом ничего не потеряно и всё можно исправить.
