Голубой…
Глаза волка на ноже Врановом, отцом в честь его рождения сделанном, тоже голубыми были. Блестели в них два крошечных камешка, уж откуда их отец взял, загадкой всегда для Врана оставалось. Думал Вран, что из-за надежд, на него возлагаемых, отец так расстарался, на богатства какие эти камешки чужеземные обменял и в нож приладил. Только всегда недоумевал Вран: а почему они голубые-то, глаза эти? У волков глаза же другие совсем, тёплые, янтарные. Никак не голубые.
Никак не голубые, Вран думал. Никак не такого цвета прозрачного, как у Сивера, например.
Не холодно сейчас в лесу, не замёрз Вран, как накануне, – но почему-то чувствует холодок в груди.
– Знахарь наш рядом с Лесьярой стоял, если так уж покоя тебе это не д… – нарушает молчание Бая.
Но Вран одновременно с ней говорить начинает:
– А как нож отца вашего выглядел?
Замолкает Бая на полуслове. Косится на Врана Сивер через плечо, но, как ни странно, никакими колкостями бросаться не начинает – видимо, слушается он Баю всё-таки.
– Вран, брату своему сказала и тебе скажу: не для тебя разговоры эти, – говорит Бая, и понимает Вран по голосу её ровному, что бесполезно с ней спорить. Иначе Врана быстро к деревне развернут. – Принято у нас за собой в первую очередь следить, а не на других оглядываться.
– Других не суди, на себя погляди, – понимающе говорит Вран.
– Да, – кивает Бая. – Именно так. Что бы в деревне твоей ни делали, как бы люди там ни жили – нас это не касается, у нас свой дом есть, и не в наших правилах в окна чужие заглядывать, чтобы жизнь чужую обсудить. Шкуры, ножи – оставь всё это на чужой совести, пусть она с содеянным разбирается, а ты о своих делах думай. И под ноги смотри: болота начинаются.
Видит Вран в её глазах грусть лёгкую, видит он, что, может быть, в глубине души не так равнодушна она ко всему этому, как ей хотелось бы. Видит, нет, надеется Вран, что, не будь здесь Сивера, не будь здесь брата её младшего, за которого она явно ответственность чувствует да в верную сторону направляет, может быть, с одним Враном она совсем по-другому говорила бы.
Не говорил ведь толком Вран с ней – о ней. О себе все уши ей прожужжал, всю подноготную свою поведал, и то – полуправду вперемешку с ложью, а о ней он и не знает ничего, кроме законов её племени волчьего. Зачем из дома по ночам убегает – разрешают ей или своевольничает? Почему брат родной на неё так посмотрел, когда смеяться начала – неужели правда рассмешить её здесь никто не может? Что делает она при свете дня, когда не следит украдкой за Вранами всякими, что есть любит, что пить, знает ли, какой дивный сбитень можно из мёда с клюквой сделать, или, как сказала Лесьяра, пчёлки с птичками мёд с ягодами собирают, а не волки?
– Вран, смотри под ноги, – повторяет Бая, и Вран в себя приходит. Опять он в глаза её, как дурак последний, загляделся.
Да, лучше и вправду сейчас под ноги смотреть: выводит их Сивер туда, куда никогда бы Вран в здравом уме не сунулся – ни зимой, ни летом.
Становятся всё реже деревья, голыми кольями к небу пасмурному поднимающиеся, а потом и вовсе расступаются. Знает Вран местечко это – издалека его завидев, всякий раз в сторону сворачивает. Необъятная череда болот, одно в другое перетекающих, с тропками извилистыми обманчивыми, которые так и зовут тебя, так и приглашают: ну, давай же, чего боишься ты, чего медлишь, надёжны мы, пройдёшь по нам так далеко, как захочешь, всё хорошо будет.
