За калиткой Гуров почувствовал, как время замерло, как бывало на местах преступлений. Он словно попадал в пространство, которое, будто желая наказать убийцу хозяина, всеми силами помогало сыщику. Берегло тряпки с потожировыми следами, укрывало ковром вырванный в драке волос, прятало чашки со следами губной помады и блюдца с отпечатками пальцев, лелеяло въевшийся в охладевшую подушку парфюм.
Здесь, у веранды небольшого желтого, как цыпленок, дома, где под крышей зеленой беседки в ногах уставшего судмедэксперта спала вечным сном Свалова, Гуров увидел жизнь этого места такой, какой она была до вторжения обшаривающих каждый угол экспертов-чужаков. Прислоненная к веранде мотыга говорила о трудолюбии владелицы, забытый на спинке плетеного кресла на веранде вышитый кухонный фартук в муке – о привычке встречать курьеров или соседей, пока в керамической миске с птичками и ягодами поднималось тесто или в просторной духовке подрумянивались амарантовый хлеб и сладкие пироги.
На доске, перекинутой между бортиками окруженной сочной травой ванны, лежал мягкий обмылок. И как на ржавом дне, под водой, обрела свой покой отколотая тарелка с вишенками, так в зеленой беседке, под хлипким столиком, на котором стоял френч-пресс с раздавленными листьями мяты, цедрой лимона и мякотью облепихи, неподвижно глядя вверх, неестественно вытянулась сотрудница энгельсской картинной галереи Маргарита Ивановна Свалова.
По заросшей травой дорожке вдоль цветущих кустов помидоров и клубники, несмотря на каблуки-небоскребы, к ней уверенно зашагали близнецы. За ними, оттеснив Назарова, будто сканируя пространство опытным взглядом, шел Банин.
– Угодья у Сваловой и впрямь как с полотна Пьера Боннара. Весьма напоминает его «Весенний пейзаж», написанный в тысяча девятьсот тридцать пятом году.
– Моя бабушка, – Назаров обогнал его и протянул сорванный одуванчик Лиле, – называла такой пейзаж «Лень полоть» или «Руки из…».
Девушка обернулась, чтобы равнодушно принять цветок, и бросила колкий взгляд в Банина:
– А ты, значит, подлинник Боннара видел?
Они с сестрой с детства дрались за звание безнадежных ботаников даже друг с другом, и, оказавшись вдруг в сериале «Кости», среди таких же амбициозных и желчных зубрил, она воспринимала это как вызов, посланный судьбой с ударом под дых.
– В «Национальной галерее искусства» Вашингтона, – скромно ответил Банин. – Ездил туда в командировку в прошлом году.
В отличие от близнецов, стеснявшихся мамы-диспетчера и папы-таксиста, Павел рос в семье докторов наук, защитившихся по генетике и робототехнике в самые суровые для этих наук времена. В их типичной российской семье из мамы и бабушки поднятая бровь была вестником разворошенного осиного гнезда, где слова кололи острее самых ядовитых жал. Обоюдная ненависть бесконечно любимых им женщин научила Банина относиться к женской злобе просто как к фону, на котором он строит свои умозаключения, прикрывшись отрешенным видом, служившим ему в детстве броней наравне с полным хвалебных записей дневником.
– На конференции по этике использования технологии распознавания лиц? – заинтересовалась Папка.
Казалось, Банин понял, что сболтнул лишнее:
– В том числе.
Гуров отметил, как глаза Папки сощурились. Ее детское лицо с умильной пухлостью стало настороженным, дерзким. Так реагируют фанатики при посягательстве на их страсть. Эта девушка мечтала натренировать искусственный интеллект для стражи правопорядка, как живущую в аэропорту ищейку. И считала себя рожденной для этого. Вот только начальство откровенно не одобряло ее экстремальный вид и опасалось порой некорректных методов работы. Еще до учебы на факультете компьютерных наук и информационных технологий СГУ имени Н. Г. Чернышевского Папка была одним из лучших хакеров на постсоветском пространстве. Эта девушка будто воплощала собой искусственный интеллект. Те же скорость, адаптивность и склонность к соревновательности, но никакого милосердия и житейской мудрости. Как написал о ней в соцсетях один из сокурсников (его аккаунт потом был взломан, а счета опустошены), «полная атрофия такта и нежных чувств».
