В одном из них он фигурировал как один из членов поэтической бригады, которой было поручено сотворить пространный (на всю газетную полосу) рифмованный текст «Письма узбекского народа товарищу Сталину». Липкин был бригадиром. Разбив подстрочник на куски, он собрал членов своей бригады и каждому коротко объяснил его задание. Все они были люди опытные, и особенно рассусоливать тут ему было нечего. Но с Михаилом Голодым вышла небольшая заминка. Вручая ему ту часть подстрочника, которую тому предст оябо зарифмовать, Липкин пояснил:
– Четырехстопный ямб, рифма перекрестная, женская.
Долгая пауза, после которой последовала реплика:
– Дайте примэр.
Липкин знал, с кем имеет дело, и к такому вопросу был готов. Тотчас же выдал ему болванку будущего поэтического текста, в который надо было преобразить прозаический:
– Прибежали в избу дети. Второпях зовут папашу. «Тятя, тятя, наши сети Притащили простоквашу».
– Ну вот, последовал удовлетворенный ответ поэта. – Так бы сразу и сказали. И нечего строить их себя интеллихэнта.
В другой раз, когда на каком-то писательском собрании разоблачали критика Елену Усиевич, обвиняя ее в самых страшных по тому времени (год был 1937-й) идеологических грехах, Голодный кинул такую реплику:
– Усыевич! Ну признайся, что ты враг народа. Ну что тебе стоит…
Но самым замечательным из всех этих устных рассказов Семена Израилевича о Михаиле Голодном был такой.
– Ты понимаешь, что произошло?!
С этим взволнованным вопросом тот вбежал однажды к своему другу критику Семену Трегубу.
– Что? Что случилось? – испугался Трегуб.
Но Голодный вместо того, чтобы ответить на этот вполне естественный вопрос, уселся на стул, уставился безумным взором куда-то мимо собеседника и тупо повторил еще несколько раз все ту же загадочную фразу:
– Нет, ты понимаешь, что произошло?
– Да скажешь ты мне, наконец, что там у тебя стряслось? – разозлился Трегуб.
Но Голодный не реагировал, судя по всему, уйдя мыслями куда-то далеко-далеко.
Как выяснилось, так оно и было.
– Мне было семнадцать лет, – сказал он. – Я жил тогда в Екатеринославе. И напечатал в тамошнем журнале “Юный пролетарий” свои первые стихи…
– Ну? – подстегнул его Трегуб.
– Я был молодой поэт. И вот я шел по городу и на каком-то доме видел вывеску: “Райком…”. Нет, тогда это называлось уком… “Уком комсомола”. Я заходил. Меня встречали: “О, Миша! Ну что, написал новые стихи?.. Сейчас мы попьем чайку и ты нам почитаешь!” Мы пили чай, и я читал свои новые стихи… Теперь ты понимаешь, что произошло?
– Ничего я не понимаю! – раздраженно сказал Трегуб.
– Выйдя из укома комсомола я шел дальше, – продолжал вспоминать Голодный. – Я видел вывеску: “Уком КП(б) У”. Я заходил. И там мне тоже говорили: “О, Миша! Наш молодой поэт! Сейчас мы попьем чаю, и он почитает нам свои новые стихи!” И мы пили чай, и я опять читал свои новые стихи. И все хлопали меня по плечу. И говорили: “Молодец!” Потом я выходил на улицу и шел дальше. И мне в глаза бросалась вывеска: “ЧК”. И я заходил. И там меня тоже поили чаем, и просили почитать новые стихи, и хлопали по плечу, и говорили “Молодец”! Теперь ты понимаешь, что произошло?!
Трегуб растерянно молчал.
Тогда, наклонившись к самому его уху и понизив голос почти до шепота, Голодный сказал:
– Теперь я их всех боюсь.
Немудрено, что, наслушавшись всех этих липкинских рассказов, я предполагал, что Михаил Голодный и в лучших своих стихах недалеко ушел от Александра Безыменского, который свои мысли и чувства по поводу безвременной кончины В. И. Ленина выразил в таких бессмертных строчках:
