Весь мир грабастают рабочие ручища.
Всю землю щупают: в руках чего-то нет.
Скажи мне, партия! Скажи: чего ты ищешь?
И чей-то голос мне ответил: «Партбилет».
Один лишь маленький, один билет потерян,
А в сердце партии зияющий провал…
И т. д.
Мы постоянно повторяли их, глумясь над стихотворцем, который не только в быту, но и в стихах своих не мог избавиться от неистребимого еврейского акцента («В руках чего-то нет…»). Иное дело – еврейский акцент в знаменитой поэме Иосифа Уткина: «Повесть о рыжем Мотеле». Там это – яркая художественная краска. А тут – беспомощность, неспособность преодолеть свою, выражась не слишком деликатно, местечковость.
Вот такими же беспомощными, местечковыми заочно представлялись мне даже лучшие стихи Михаила Голодного. И поэтому настоятельный совет Слуцкого вставить в мою антологию поэму Голодного «Верка-вольная» я поначалу встретил в штыки. Но раздобыв её (это было непросто, поэма эта сто лет не переиздавалась) и прочитав, я восхитился грубой яркостью её красок:
Год семнадцатый грянул железом
По сердцам, по головам,
Мне Октябрь волос подрезал,
Папироску поднес к губам.
Куртка желтая бараньей кожи,
Парабеллум за кушаком,
В подворотню бросался прохожий,
Увидавший меня за углом…
…………………………………………….
«Верка-вольная, коммунальная женка!» —
Говорил командир полка.
Я в ответ хохотала звонко,
Упираясь руками в бока.
Я любила не уставая,
Всё неистовей день ото дня,
Член компартии из Уругвая
Плакал: «Верка, люби меня!
Я запомнила его улыбку,
Лягушачьи объятья во сне.
Неуютный, болезненный, липкий,
Он от слабости дрыхнул на мне.
Шел, как баба, он к автомобилю,
По рукам было видно – не наш!
Через год мы его пристрелили
За предательство и шпионаж.
Прочитав «Верку-вольную», я последовал совету Слуцкого и без колебаний вставил эту поэму Голодного в свою антологию, заодно включив в нее еще одно стихотворение этого поэта («Судья Горба»), тоже пленившее меня неуклюжей варварской мощью своего стиха:
На Диевке-Сухачевке
Наш отряд.
А Махно зажег тюрьму
И мост взорвал.
На Озерку не пройти
От баррикад.
Заседает день и ночь
Ревтрибунал.
Стол покрыт сукном судейским,
Над сукном
Сам Горба сидит во френче
За столом.
Суд идет революционный,
Правый суд.
Конвоиры гада-женщину
Ведут.
– Ты гражданка Ларионова?
Садись.
Ты решила, что конина
Хуже крыс,
Ты крысятину варила нам
С борщом!
Ты нам кашу подавала
Со стеклом!
Пули, выстрела не стоит
Твой обед.
Сорок бочек арестантов…
Десять лет!..
К обсуждению этой моей так и не увидевшей света антологии мы возвращались постоянно. И в каждом таком разговоре Борис обрушивал на меня новый поток неизвестных мне имен. И не только имен, но и никогда мною не читанных и не слышанных стихотворных строчек.
Его знание полузабытых и совсем забытых поэтов и поэтиков поражало. Но еще больше тогда поразило меня его отношение ко всем этим, как мне тогда это представлялось, заведомым и безусловным графоманам. У каждого из них он старался отыскать – и неизменно находил – хоть пару-другую строк, пусть крошечную, едва заметную, но живую искорку поэтического дара. Но и те, у кого эту искорку не удавалось ему обнаружить, тоже, по глубокому его убеждению, не заслуживали забвенья. Об этом гораздо лучше, чем это смог бы сделать я, сказал он сам в одном из своих стихотворений:
Поэты «Правды» и «Звезды»,
Подпольной музы адъютанты!
На пьедесталы возвести
Хочу
Забытые таланты.
