– Но зачем ему это? – Удивление начальника сыскной на этот раз было искренним. – Ведь, как я понял, он любит внука, даже больше чем вас, своих детей. И так поступить с ребенком. Это не похоже на Савву Афиногеновича.
– Вы откуда знаете, что на него похоже, а что нет? – исподлобья глядя на фон Шпинне, с упреком спросил Сергей. Его щеки продолжали пылать. Глаза лучились возмущением, что кто-то берет на себя право думать об отце иначе, чем думает сын.
– Ты прав, – тут же согласился Фома Фомич, – я действительно плохо знаю твоего отца и могу судить о нем лишь поверхностно. Поэтому-то и говорю с тобой, пытаюсь узнать больше. Мне очень интересно твое предположение, что обезьяну никто не заводит. Но есть ведь еще одно свидетельство, связанное с этой игрушкой…
– Какое?
– Ты сможешь объяснить слова дяди Евсея, сказанные, кстати, в твоем присутствии? Он уверяет, что обезьяна приходила и к нему в комнату. А это еще одно подтверждение того, что она все-таки ходит ночью по дому.
– Да врет он все! – выпалил Сергей.
– Дядя Евсей врет, а ты, значит, говоришь правду? Хорошо, пусть так, но как быть с тем, что обезьяна чуть не задушила Мишу? Ведь ты не будешь этого отрицать?
– Да не душила она его! – глядя в сторону, проговорил Сергей.
– Ты это точно знаешь или просто предполагаешь? – спросил фон Шпинне.
– Мне так кажется…
– Хорошо, – мотнул головой полковник и поднялся, вслед за ним вскочил со стула и Сергей, – пока все, можешь идти, хотя… мне нужно поговорить с дядей Евсеем. Ты не проводишь меня к его комнате?
Когда начальник сыскной оказался в комнате дяди Евсея, в нос ударил острый камфорный запах, такой же, какой исходил от механической обезьяны. «Похоже, старик говорил правду – игрушка была здесь, – подумал Фома Фомич. – Вопрос в том, сама ли она приходила сюда или ее кто-то приносил. А может быть, не то и не другое. Может быть, игрушку намеренно облили камфорой в детской. Но зачем? Запах – это след, и он должен привести к Евсею. Однако старик сам сказал про игрушку. Тогда запах – это всего лишь случайность». Мозг фон Шпинне работал так же быстро, как и у подбивающего барыши процентщика. Странно, что ни отец, ни сын Протасовы ничего не сказали об этом запахе. Хотя он их и не спрашивал.
– Как вас по отчеству? – поинтересовался Фома Фомич у старика после того, как быстрым взглядом окинул его комнату.
– А вам зачем? – проговорил сидящий на кровати дядя Евсей.
– Обращаться к вам по имени-отчеству будет для меня привычнее.
– Ну, привычнее так привычнее! – кивнул старик. – А звали моего покойного батюшку Марком.
– А вас, стало быть, Евсеем Марковичем!
– Да! Только меня так уже давно никто не называл, а может, и вру я, может, меня так и вообще никогда не называли… Сначала Евсей, потом дядя Евсей…
– А в детстве как вас называли?
– В детстве? – Старик медленно моргнул тяжелыми веками, с сожалением глянул на гостя. – Этого я не помню, уже и зрелые годы стал забывать. Другие старики, вот такие же древние, как и я, говорят, будто бы все помнят, что с ними было много лет назад, в том же детстве, в молодости. А я ничего не помню…
– Совсем?
– Совсем! – Евсей печально изогнул рот и уронил белую голову. Вздохнул. Но в следующее мгновение встрепенулся, улыбка озарила морщинистое лицо. – Зато они утверждают, будто ничего не помнят, что произошло, например, вчера или позавчера. А я, напротив, помню!
