– Господи, да какая разница! Это же газеты! Какой же ты идиот! – вскричал он в полный голос и тут же все присутствующие в классе с укором уставились на нас, оборвав на время свои тихие разговоры.
Я помолчал с минуту, тупо разглядывая масляные пятна на грязном комбинезоне Стася, а потом демонстративно повернулся к нему спиной.
Он что, действительно не понимает разницы между всеми этими уважаемыми изданиями? Не видит разницы между «Гаарец», «Едиот ахронот», «Маарив», The Washington Post, The New York Times, The Wall Street Journal и Daily Mail, Bild, Le Monde?!
Тогда о чем с ним вообще можно разговаривать?
Внезапно распахнулась дверь и в наш класс ввалились сразу трое мужчин. Один, невысокий лысеющий брюнет, очень толстый, даже жирный, в мятом костюме, с неприятным, лоснящимся от кожного сала лицом, держал в руках огромную металлическую линейку вроде тех, что используют строители, и странно хихикал, размахивая линейкой, как какой-нибудь саблей.
Двое других оказались солдатами в камуфляжной военной форме. Они тоже странно хихикали, бесцельно размахивая руками и хаотично двигаясь вокруг своего предводителя.
Вся эта жуткая компания, пританцовывая, прошла в центр класса и остановилась возле классной доски. Стало ясно, что гости пьяны либо употребили наркотики, либо с ними случилось и то, и другое одновременно.
У классной доски толстый брюнет поднял свою огромную линейку над головой и неожиданным фальцетом пропищал:
– Жиды, а ну живо подходим сюда! Сейчас у нас будет конкурс!
Он вдруг зашелся в истеричном смехе:
– У нас сейчас будет конкурс! Евровидения! Демократичный! Ха-ха-ха! Конкурс! На самый, ха-ха-ха! Длинный, ха-ха-ха! Ха-ха-ха! Нос!
Я повернул голову направо. Художник Лев Моисеевич сидел, замерев за своей партой неестественно прямо, сложив перед собой руки с тонкими пальцами, как какой-нибудь типичный отличник, и строго смотрел на давно немытую классную доску перед собой. Похоже, он опасался, что учитель вызовет к доске именно его.
Действительно, прямо перед этими аккуратно сложенными на парте руками вдруг хлыстом ударила металлическая линейка и следом раздался знакомый фальцет:
– У кого же тут, ха-ха-ха! Самый, ха-ха-ха! Длинный! Нос!
Тут же раздался еще один страшный удар, линейка завибрировала с каким-то страшным металлическим стоном у самых рук художника.
Лев Моисеевич заметно вздрогнул, но не повернул головы, видимо, надеясь, что все как-нибудь само обойдется.
– Эй, ты! Морда жидовская! А ну, вставай, сволочь! Будем, ха-ха-ха, тебя сейчас вписывать в этнографические рамки! Встать, мразь!
Художник еще раз заметно вздрогнул и послушно встал, неловко придерживая шляпу правой рукой.
– Я, собственно…, – начал было он, но его жалкое блеяние прервал резкий удар линейкой по шляпе.
Шляпа слетела на пол, а когда художник наклонился и потянулся за ней сухой загорелой рукой, по этой руке снова жестко ударила линейка, на этот раз ребром.
На загорелой морщинистой коже осталась неровная кровавая полоса и художник отдернул руку обратно, замерев по стойке смирно.
– Ну что, ты понял, кто перед тобой сейчас стоит?
Жирный брюнет встал напротив парты художника и снова хлопнул по парте линейкой.
– Перед тобой, жидовская мразь, стоит профессор Киевского института национальной памяти Владимир Михайлович Вятрович! Ты понял, кто перед тобой стоит, мразь?! Повтори, гнида!
– Передо мной стоит профессор Киевского института национальной памяти Владимир Михайлович Вятрович, – практически не запинаясь, послушно повторил художник.
