Когда за ним закрывается дверь, мне стоит огромных усилий остаться на месте. Мне хочется приблизиться к Креону, и жестом ли, словом ли, но хоть как-то выразить свою солидарность. Сказать, что и я в ужасе от жестокости старого ублюдка. Сказать…
Ложь.
На самом деле я думаю, что Юлия Силва и ее грошовый протест не стоят головы центуриона Креона Прэтора. Только сам он считает иначе.
– Он оправдал убийцу, но хочет смерти невинной девочки, – озвучивает он.
– Вы обязаны исполнить этот приказ, – говорю я, а следующее вырывается у меня против воли, – пожалуйста, господин…
– Я сам решу, что мне делать, – отрезает Креон.
Глава четвертая. Юлия Силва.
Я лежу на тюремной койке, отвернувшись к стене, и вспоминаю свои недавние приключения-злоключения: прогулку по городу, арест и допрос. В сухом остатке, куда больше событий, чем за всю мою восемнадцатилетнюю жизнь. Так я не замечаю, как засыпаю.
В камере темно, словно в чреве кита – луч прожектора не ломится в окна, ведь здесь нет окон. Не слышны вой вечерней сирены и экзальтированные речи из динамиков на улице. Короче говоря, условия для сна почти идеальные, если опустить незначительные неудобства в виде холода, жесткой постели и омерзительной вони.
Увы, мне не удается долго наслаждаться уютным коконом из мрака и тишины. Меня будят голоса и лязг решетки, но я не двигаюсь, рассудив, что безопаснее и дальше прикидываться спящей, пока не разберусь, что происходит.
– Так-так-так, – говорит кто-то, – что у нас тут? Вот так свезло!
– Ты погляди на эту попку! – вторит ему другой и разражается лающим смехом, – чур она моя.
– Да пошел ты!
Я рывком вскакиваю и пячусь, но деваться мне особенно некуда: камера тесная, в ней едва умещаются койка и грязный сортир. Я натыкаюсь на него ногой и скулю от боли в лодыжке. Свет фонарика ударяет мне по глазам.
– Ну что, малышка? Послужишь отечеству? – спрашивает первый из говоривших. Я отрицательно трясу головой, только это был не вопрос. Они уже все решили.
– Пожалуйста, не надо… – прошу я, легко догадавшись, зачем они – кем бы они ни были – явились средь ночи в мою камеру.
– Тебе понравится, – заверяет меня второй и снова хихикает.
Я кричу – потому что это единственное, на что я способна, но сильная, жесткая ладонь, зажимает мне рот. Меня швыряют на койку как какую-то куклу. Щелкают пуговицы на чужой одежде. Не моей. На мне просторная арестантская роба, не имеющая застежек. Задранная вверх рубаха перекрывает мне дыхание и обзор. Я снова пытаюсь позвать на помощь и получаю по ребрам. Пузырь из воздуха становится в горле.
– Эй, аккуратнее, – журит один насильник другого, – не поломай ее. Хочешь неприятностей?
– Хочу, чтобы она не орала и сюда не сбежалась вся тюрьма, – буркает второй, перемежая слова пыхтением в непосредственной близости от моей обнажившейся спины. Его рот прижимается к лопатке и втягивает кожу с противным причмокиванием, а руки уже спускают с меня штаны.
– Надо делиться! – возмущается второй невидимка. Ткань исчезает с моей головы, они вертят меня, как им заблагорассудится, с легкостью пресекая попытки тому воспрепятствовать. Что-то горячее, липкое и разящее мускусом тыкается мне в щеку. Я стискиваю челюсть изо всех сил, но оно упрямо трется о мои сжатые губы.
Меня затапливает волной ужаса и отвращения, отзывающимися спазмами в пустом животе. Тошнота подступает к горлу, и я понимаю, что мне не сдержать рвотный позыв и придется все-таки раскрыть рот, чтобы не захлебнуться скудным содержимым своего желудка.
