Вениамин не пытался это анализировать – было слишком рано. Но он начал чувствовать, что его пространство изменилось: не разрушилось, просто слегка сдвинулось, как пласт земли под ногами, ещё не треснувший, но уже ставший другим.
Софья ничего не требовала, и именно этим становилась ближе. Она не приближалась физически, не оглядывалась, не просила ни внимания, ни объяснений. Её присутствие напоминало воду, проникающую всюду, ничего не разрушая, но постепенно меняющую форму окружающих предметов.
Он начал прислушиваться к её шагам – не специально, а просто однажды поймав себя на том, что непроизвольно задерживает дыхание, когда она проходит мимо двери, не останавливаясь и не замедляя хода.
Иногда она оставляла чашку на кухне не сразу после того, как выпивала чай. Иногда забывала выключить свет в коридоре. Мелочи, но в них что—то происходило – не между ними, а в нём самом.
Профессор не пытался объяснить эти перемены. В доме, где раньше существовали лишь функции, появилась деталь, не поддающаяся расчётам, и это было одновременно тревожно и – впервые за много лет – приятно.
Всё началось с пустяков: Софья иногда заходила в гостиную ближе к вечеру, неуверенно, будто проверяя, позволено ли ей это. Вениамин обычно сидел у камина с газетой, которую давно не читал, или с отчётом, в котором уже не искал ничего нового. Она задавала короткие вопросы о книге, лежащей на столе, о погоде, которая не могла решить, стать ли зимой или весной, о старой статуэтке на каминной полке.
Он отвечал сухо, не от неприязни, а из-за привычки не вовлекаться в разговор. Но постепенно ответы становились длиннее, в них появлялись детали, которые раньше он не считал нужным озвучивать. Однажды она осторожно спросила о своём отце Николае – не прямо, а так, как спрашивают о человеке, которого уважают, но боятся задеть воспоминанием. И Вениамин вдруг обнаружил, что говорит спокойно, без усилий и без необходимости защищаться – просто рассказывает.
Эти вечера стали частью их общего ритма, словно существовал негласный договор. После ужина, за которым почти не звучало слов, они переходили в гостиную. Там, у камина, начинался их ритуал: бокал вина, мягкий свет лампы, паузы между движениями. Софья задавала вопросы, Вениамин отвечал медленно, с длинными паузами, будто вспоминая не только события, но и самого себя в них.
Она почти всегда садилась в одно и то же кресло – чуть сбоку, на край подушки, словно временно. Пальцы сцепляла на коленях, иногда держала кружку с чаем. Он чаще стоял – движение помогало сохранять равновесие. Когда же садился, держал бокал обеими руками не потому, что бокал был тяжёлым, а потому что иначе руки начинали дрожать.
Темы менялись: биофизика, философия, структура сна, тишина, которую слышишь в абсолютной темноте. Софья не перебивала, не соглашалась автоматически и не спорила ради спора. Просто слушала. Когда же спрашивала, то не ради ответа, а чтобы продлить беседу.
Он говорил о вещах, которые давно в себе забыл. О студентке, однажды впавшей в постгипнотическое состояние на три дня, о том, как он всё это время не уходил из лаборатории. О мужчине, который лечился от страха темноты и вдруг заговорил голосом своей умершей жены. О собственной попытке уехать в Норвегию – не потому, что кто—то позвал, а просто потому, что хотелось исчезнуть.
Иногда они могли молчать целыми минутами, но это молчание было особенным – таким, в котором чувствуется согласие. Оно напоминало старый текст, где нет слов, только безупречно расставленные знаки препинания.
