Однажды Софья спросила, почему он до сих пор работает. Вениамин хотел ответить привычно – ради института, ради дела, ради системы, – но вместо этого неожиданно для себя произнёс: «Чтобы не думать». Она кивнула, словно поняв не меньше, чем он сам.
В какой—то момент он начал ждать этих вечеров. Его день выстраивался вокруг них: эксперименты, встречи, звонки – всё заканчивалось точно вовремя, чтобы вернуться в эту комнату, к лампе, огню и к ней.
Он не знал, что почувствует, если однажды она не придёт. Возможно, ничего. Возможно, просто поднимется наверх. Или останется сидеть, глядя в пустой бокал, пока не погаснет пламя в камине.
Профессор понимал, что всё это недопустимо, неуместно и неизбежно. Но в этом было дыхание после многих лет, проведённых без воздуха. Поэтому он не запрещал себе ждать.
Софья не делала шагов навстречу, но и не отстранялась. Её поведение напоминало тонкий след мела на тёмной ткани – едва различимый, заметный лишь под определённым углом и освещением, но всё же существующий.
Каждый вечер оставлял ощущение чего—то несказанного. Не как недомолвку, а скорее как начало – будто все эти разговоры, тишина, огонь и молчаливое присутствие были лишь вступлением к фразе, которую ещё никто не произнёс.
Он не знал, к чему именно всё движется, но чувствовал, что движение уже началось. Это пугало, и одновременно приносило облегчение.
Огонь в камине трещал ровно, от стены за спиной шло мягкое тепло. Свет лампы падал на лицо Софьи так, что иногда он забывал, сколько ей лет, сколько ему самому, и какое сейчас время. В какой—то момент Вениамин понял, что это уже неважно. В этой комнате, где никто не говорил, что можно, а что нельзя, он впервые за долгое время ощутил, что не один.
После того как Софья поступила на вечерний факультет биологии в МГУ, Вениамин предложил ей работу в институте ассистенткой – без формальностей и чёткого расписания. Себе он объяснил это уважением к её отцу, хотя на самом деле его привлекала точность её движений и то, как она умела смотреть на вещи без спешки. Это решение было странным, и потому – логичным. Софья согласилась.
В лаборатории всегда было прохладно. Не холодно, а именно прохладно – с той постоянной температурой, которая держится независимо от времени года, словно помещение само с собой давно договорилось о том, каким ему быть. Здесь пахло спиртом, пылью от бумаг, латексом и раз в неделю – свежим кофе, если кто—то из сотрудников решался выйти наружу. Лаборатория не терпела суеты, и потому здесь не было ничего случайного.
Софья впервые пришла туда в середине недели, без приглашения и заранее оговорённой смены. В тот день профессор проверял оборудование перед вечерним этапом работы. Он увидел её в дверях – спокойную, в пальто, с сумкой через плечо. Вениамин знал, что её интересует нейрофизиология, и подозревал, что её увлечение не продлится дольше пары месяцев, но вслух этого не сказал.
– Я могу помочь? – спросила она.
Он посмотрел на неё как на лишнюю деталь, правильную по форме, но не предусмотренную инструкцией, и только кивнул.
Поначалу они работали молча. Софья двигалась между столами, не задавая вопросов, протирала поверхности, подписывала контейнеры, разбирала документацию. Делала это с чёткой уверенностью, не проявляя нерешительности или навязчивости. Через три дня он перестал воспринимать её как ученицу – скорее, как орган лаборатории, который до этого бездействовал.
