За ужин она поблагодарила, почти не притронувшись к еде. Разговоров не было, лишь присутствие – тихое, но ощутимое, словно малый вес в пространстве, которое слишком долго оставалось неизменным.
Профессор вспомнил, как ночью, проходя по коридору, услышал звук закрывшейся за ней двери. Щелчок. Совсем обычный звук, но в нём оказалось что—то, что навсегда осталось внутри.
Он открыл глаза. Фотография по—прежнему стояла на столе. В холле тихо переговаривалась прислуга. За окном лежал снег. Январь. Ни дождя, ни ветра. Только белая неподвижность, в которую больше ничего нельзя было вписать. Софья погибла.
Дом принял её без лишних слов – так, как принимают тех, кто не требует объяснений. Софья не привносила шума и не вторгалась своим присутствием. Она просто растворилась в структуре дома, став частью его естественного течения.
Утро начиналось рано. В доме давно перестали завтракать в столовой, и Софья не изменила этот порядок. На кухне, где когда—то бывали повара, теперь была только она: чай в простом стакане, раскрытая на середине книга и серое небо за окном, которое неохотно начинало светлеть. Она никуда не спешила – ни движением, ни мыслями.
Профессор знал, что в это время лучше её не тревожить. Не из вежливости, а из уважения к ритуалу, который возник сам собой и никем не навязывался.
Библиотека – самое живое место в доме – впервые за многие годы начала звучать иначе: тонким шелестом страниц, шагами, будто специально подогнанными под скрип половиц. Софья не искала книги – они сами находили её. Она открывала их с аккуратностью археолога, читающего не текст, а следы времени.
Вениамин поймал себя на внимании не к текстам и задачам, а к ней: как она двигается, как держит карандаш, как закладывает за ухо мешающую прядь. Он не чувствовал любопытства или желания, а только странную, тягучую вовлечённость, от которой не мог освободиться. Да и не хотел.
Она помогала в кабинетах. Бумаги, таблицы, черновики ложились в её руки так естественно, словно всегда были частью её самой. Софья почти не задавала вопросов, но любую его просьбу выполняла мгновенно: чётко, спокойно, без попыток доказать что—либо. Эта сдержанность вызывала у Вениамина редкое уважение, которому не нужны объяснения.
Однажды, пересматривая материалы к докладу, Вениамин заметил, как Софья остановилась у окна. Она не смотрела наружу – просто тень по—другому легла на её плечо. Он тогда промолчал, но с тех пор в его графике стали появляться пробелы: время, когда он не работал, а просто сидел, будто ожидая чего—то неопределённого.
Софья, казалось, ничего не замечала – или лишь не подавала вида. Всё её поведение было построено так, чтобы никому не мешать. Но именно эта незаметность постепенно становилась всё более ощутимой.
Вечерами она оставалась в библиотеке: лампа, старое кресло, книга на коленях. Иногда засыпала, не дочитав главу до конца. Однажды профессор нашёл её именно такой – в тишине, с книгой, медленно сползающей на пол. Будить не стал, лишь аккуратно накрыл пледом и вышел. Утром она не произнесла ни слова, но улыбнулась – всего на миг, мимолётно и едва заметно.
Он начал оставлять ей книги. Без специального умысла – просто клал на край её стола то, что могло её заинтересовать. Софья находила их, никогда не спрашивая, откуда они взялись, и не благодарила – словно это был их общий негласный ритуал.
Дом, прежде идеально настроенный механизм, постепенно превращался в живой организм. В нём появились дыхание, фазы, непредсказуемые паузы. Привычные звуки изменились, воздух словно стал плотнее, будто в нём растворилось что—то новое – не событие, не имя, а чьё—то присутствие.
