Потянувшись к верхней полке, он на мгновение задержался: металл пистолета холодно отозвался в ладони. Иван взвесил его, проверил предохранитель и, принимая нечто большее, чем просто оружие, положил его в карман пальто. Пистолет он почти никогда не брал, но сегодня всё было иначе. Сегодня изменилось всё.
Анненков одевался молча, стараясь не издавать лишних звуков. Казалось, любое движение, любое неосторожное шуршание ткани могло потревожить некое невидимое присутствие, укрывшееся в стенах. Эта тишина словно наблюдала за ним, дышала в унисон и могла исчезнуть от малейшего неверного жеста.
Запах ночи давно просочился сквозь щели старых окон и осел в комнате тяжёлым влажным присутствием. Пахло сырой землёй, как на кладбищенской аллее после дождя, дымом от далёкого костра или, возможно, горящего мусора, а ещё чем—то безымянным и тревожным. Анненков задержался на пороге и повернул ключ в замке с осторожностью хирурга, будто не запирал дверь, а отсекал прошлое. Внутри квартиры осталась лишь тишина и слабое тепло сна, всё ещё живущего в складках подушки – не воспоминанием, а пульсом, сбившимся от дыхания.
Во дворе было темно. Слишком темно. Ночь в городе всегда казалась ему немного искусственной, но сегодня в ней ощущалось что—то древнее и настоящее, как в заплесневелой книге, случайно открывшейся на странице с заклинанием. Он шагнул вперёд, миновал подъездный проём и направился к машине, стоявшей в тени старого тополя.
Завёл двигатель с первого раза – звук оказался приглушённым, будто автомобиль тоже боялся нарушить тишину. Фары мягко вспыхнули, и он медленно тронулся с места, не включая радио и даже обогрев. Город сонно расступался перед машиной, улицы струились за боковым стеклом, а огни светофоров казались единственными живыми существами в забытом мире. Анненков ехал быстро, но без суеты, как человек, уверенный, что главное уже произошло, и сейчас остаётся лишь добраться до сути ночи.
Дорога до особняка оказалась короче, чем он помнил, но длиннее, чем позволяла тревога. Машина замерла у ворот, словно сама почувствовала, что дальше начиналось другое пространство с иными правилами. Анненков не сразу заглушил двигатель, коротко прислушался к себе, будто к пустому дому: тишина внутри оказалась глубже, чем он ожидал. Открыв дверцу, он вышел, и ночной холод встретил его равнодушно.
Тонкая изморось повисла в воздухе, оставляя ощущение влажных пальцев на лице. Над особняком, прижавшимся к холму, дрожало слабое, тревожное свечение, будто свет не исходил из окон, а пытался прорваться наружу. Лампы горели неравномерно: одно окно оставалось тёмным, другое было затянуто желтоватым светом, третье мигало, словно больной глаз. Здание будто стеснялось самого себя, отчего становилось лишь очевиднее: оно жило. Или делало вид.
Следователь нажал на звонок, но звука не услышал. Дверь открылась бесшумно, будто его давно ждали. На пороге стояла Милена Робертовна. Обычно собранная и невозмутимая, сейчас она казалась тусклой, как старая фарфоровая маска. Её взгляд не поднимался выше пуговицы на его пальто. Не произнеся ни слова, экономка коротко кивнула и отступила в сторону.
Коридор встретил его густым полумраком, в котором, казалось, застыло дыхание дома. Тени от редких ламп медленно сползали по стенам, вытягиваясь в призрачные силуэты. Всё здесь находилось на своих местах, но Анненков чувствовал, что произошло нечто необратимое, и даже мебель теперь знала больше, чем должна была. Его шаги гасли в коврах, запахи терялись в тяжёлых шторах. Дом молчал, но в этом молчании читалось напряжение, словно его вот—вот должны были разоблачить.
