Оксана вдруг сжалась, будто от внезапного холода.
– Я не могла сдвинуться с места. Просто стояла в дверях. Потом Софья повернула голову и посмотрела прямо на меня. И улыбнулась – не пугающе, а именно так, как улыбалась прежде, когда всё было просто и понятно. В её улыбке было что—то неожиданно ясное, почти бытовое, но оттого ещё более страшное. Она казалась живой – даже слишком живой, прозрачной, чистой, словно образ, застывший между двумя мирами. В её взгляде не было страха или упрёка – только тихое знание и глубокий покой, приходящий после окончательного прощания.
Дыхание её участилось, руки мелко дрожали.
– А дальше… не помню. Всё оборвалось внезапно, как нить. Следующее, что я почувствовала – холодный пол под спиной и онемение во всём теле. Когда очнулась, рядом была Милена, а за ней стоял он… профессор Рикошетников. Я рассказала, что видела. Он молчал. Потом устало сказал, что я перегрелась, что это нервы, галлюцинация, что он был в гостиной один. Он повторил это несколько раз, словно хотел убедить не только меня, но и себя. Но я знаю, что видела, и никакие слова не сотрут это из памяти.
В её голосе не звучало истерики, только усталость – усталость человека, которому не поверили в самое главное. Она посмотрела на Анненкова, и в её взгляде было не прошение и не сомнение, а ожидание: не просто реакции, а чего—то ясного, человеческого, живого слова, способного вернуть хотя бы на миг ощущение реальности или хотя бы подтвердить, что она не сошла с ума.
Следователь не ответил сразу. Он стоял молча, прислушиваясь не столько к её словам, сколько к теням вокруг, будто ожидая, что и они могут заговорить. Его взгляд медленно скользил по затенённым сводам коридора и задержался на дверном косяке, где пыль, возможно, ещё хранила касание той, кого здесь уже не должно было быть. В воздухе чувствовалось лёгкое дрожание – едва ощутимое дыхание, принадлежавшее никому. Это была не обычная тишина, а сгусток напряжения и постороннего присутствия, которое не исчезло, а лишь затаилось.
Анненков ощутил внутри тревогу – не страх, а чёткое понимание, что здесь произошло нечто значительное. Это не походило на вспышку памяти или игру воображения, и уж точно не было следом сна. Что—то прорвалось наружу – или, напротив, вернулось обратно, заняв прежнее место, словно никогда и не уходило.
Иван не торопился нарушать затянувшуюся паузу. Его молчание было не безразличием, а попыткой собрать услышанное в ясную, допустимую для разума конструкцию. Он знал: каждый человек верит в свою память, даже если она трещит по швам. Особенно тогда, когда душа истощена, а ночь кажется бесконечной.
Тогда он чуть наклонился вперёд, и голос его прозвучал сдержанно и мягко – так разговаривают с очевидцами катастроф, стараясь не разрушить их хрупкое равновесие.
– Вы уверены, что не спали? Не задремали хотя бы на мгновение, пока шли по коридору? Возможно, это был очень яркий сон, перешедший в реальность. Такое бывает при сильной усталости.
Оксана покачала головой – не резко, а словно заранее отвергая даже саму возможность этого. Взгляд её не метался, напротив, был твёрдым, прямым, с неподвижной глубиной, за которой угадывалось уже не чувство, а убеждение.
– Нет, – сказала она твёрдо. – Я не спала. Я шла за водой. Помню каждый шаг, каждый скрип половиц. Помню, как дрогнула тень на стене и как скрипнуло кресло, когда Софья повернулась.
