Анненков медленно прошёл вглубь комнаты, рассматривая привычные детали, которые теперь воспринимались с осторожностью: старинные часы, давно замершие, настольную лампу с абажуром, едва освещавшим столешницу, книги в небрежной стопке – как будто кто—то читал, но не дочитал, не успел или просто потерял интерес.
Он подошёл к креслу и замер над ним, изучая складки ткани и мелкую пыль на спинке. Осторожно протянул руку, словно в музее, где экспонаты запрещено трогать, но можно почувствовать их близость. Ткань была холодной – не просто остывшей, а словно впитавшей отсутствие тепла.
– Здесь, – сказала за его спиной Оксана. Её голос звучал тише, почти извиняющимся шёпотом, словно она боялась потревожить само место, позволив ему говорить за себя.
Анненков не обернулся, продолжая смотреть на кресло и на окно, за которым темнота казалась гуще, чем снаружи. Рядом с подоконником стояла пустая хрустальная ваза, в которой отражался свет из коридора, распадаясь на живой, почти неуместный спектр в этой мрачной комнате.
Он повернулся и ещё раз быстро окинул помещение взглядом, как делают опытные следователи, фиксируя не детали, а общую картину. И в этой картине не было ничего необычного – всё слишком правильно, слишком аккуратно лежало на своих местах.
Анненков обошёл комнату по периметру, задержавшись у камина. Подошёл ближе, провёл пальцем по мраморной полке, на которой лежала сухая, старая пыль – без следов недавнего вмешательства. Затем вернулся к креслу, снова осмотрев пространство, в котором даже воздух, казалось, старался оставаться неподвижным. И всё же его не покидало ощущение, что воздух здесь плотнее обычного. Словно кто—то недавно покинул это место, но след его ещё не успел исчезнуть. Это было не запахом и не звуком, а едва уловимым ощущением постороннего присутствия.
Иван присел рядом с креслом, положив ладонь на пол – паркет был гладким, старым, натёртым до блеска, без единой царапины. Поверхность была холодной – не ледяной, но такой, что прохладу ощущаешь не кожей, а глубже. Он медленно выпрямился, чувствуя, как позвоночник слегка хрустит от напряжения, и, не отрывая взгляда от кресла, шагнул назад, словно стараясь держать дистанцию с тем, что ощутил, но не мог объяснить.
– Здесь ничего нет, – произнёс он, глядя перед собой. – И всё—таки…
Он не закончил мысль – она не сложилась в слова, осталась на уровне интуиции, которая не любит, когда её ловят.
Кабинет профессора встретил Анненкова тишиной – не той, что бывает в пустых помещениях, а выстроенной и натянутой, словно ткань на раме. Всё здесь говорило о строгом контроле: книги стояли идеально ровно, ни одна не выступала из ряда, чернильница блестела чистотой, кресло перед письменным столом было строго параллельно ковру. Но даже в этой безупречности ощущалась едва заметная дрожь, словно геометрия пространства здесь незаметно дала трещину.
Профессор сидел за столом, не вставая. Его руки лежали на столешнице ладонями вниз, и поза эта казалась неестественно напряжённой, словно он что—то удерживал или, наоборот, сам с трудом удерживался. Лицо его осунулось, лоб, обычно подвижный и живой, сейчас был гладким и неподвижным, словно фарфоровая маска. Он выглядел не встревоженным, а вымотанным – не физически, а изнутри, будто последние дни не оставили ему ничего, кроме молчания.
– Иван Сергеевич, – произнёс он тихо и твёрдо, без лишней вежливости, но и без враждебности. – Вы что—то выяснили?
