– Возможно, – Анненков присел напротив, не спеша доставать блокнот. – Мне нужна ясность. Особенно насчёт вчерашнего вечера. Мне сообщили, что вы были в гостиной.
Профессор едва заметно кивнул. Его взгляд ушёл в сторону, за плечо следователя, словно там находился кто—то третий.
– Да. Я был там. Не спалось, просто… сидел.
– Один?
– Конечно, – ответ прозвучал слишком быстро, и в голосе мелькнуло раздражение – такое возникает у людей, вынужденных защищать очевидное.
Анненков внимательно наблюдал за лицом собеседника. Тот избегал прямого взгляда, разглядывая края стола, словно искал потерянную мысль.
– Простите, что уточняю, – спокойно продолжил следователь, – но Оксана утверждает, что видела вас не одного. Она описала довольно подробно – и вас, и…
– Нет, – резко перебил Рикошетников, не повышая тона. – Этого не было. Я был один. Оксана… – он запнулся, будто испугавшись продолжать, затем выдохнул и сказал почти бесцветно: – Она подавлена, это очевидно. Ей чудится. Стресс, утрата… Психика иногда выходит из—под контроля.
Последние слова прозвучали сухо и отстранённо, как медицинское заключение. Анненков отметил, что профессор ни разу не назвал имени Софьи. Ни вслух, ни даже намёком.
Следователь откинулся на спинку кресла и сцепил руки.
– Вы точно уверены, что были одни? – спросил он негромко, но с напором, который не зависел от громкости.
Профессор не сразу ответил. Лицо оставалось неподвижным, но веки едва заметно дрогнули. Было видно, что он что—то вспомнил – не образ, а ощущение, как запах или еле слышный звук. В этом мгновении колебания появилась слабая, но настоящая неуверенность, которую Анненков раньше не замечал за ним.
– Да, – наконец произнёс профессор. – Один.
Повисло тяжёлое молчание. Оно не было агрессивным, но скрывало внутреннюю борьбу: один понимал, что правда не полна, другой старательно делал вид, что этого нет.
Анненков встал первым и секунду молча смотрел на собеседника. Затем коротко и формально кивнул.
– Я задам ещё вопросы. Позже.
Рикошетников промолчал, только вернул взгляд на поверхность стола, словно видел там то, чего лучше не видеть.
Следователь вернулся в гостиную один. Дверь за его спиной закрылась с мягким щелчком, который прозвучал окончательно, будто отделив его не просто от коридора, а от прежнего состояния. Свет Иван включать не стал. Полоса от уличного фонаря делила комнату на две неравные части: одну обжитую, другую – чужую, и на границе этих двух миров он остановился.
Анненков присел в кресло, о котором говорила Оксана, сложил руки перед собой и посмотрел в окно. За стеклом была ночь, похожая на воду, в которую погружаешь взгляд. Она не отвечала, только медленно дышала.
В комнате ничего не изменилось: та же лампа, та же ваза, те же книги. Всё казалось на месте – и в то же время было не на своём.
Он попытался запустить привычную цепочку анализа, вспоминая голос Оксаны – взволнованный, но без надрыва, её глаза – усталые, но ясные. Она не лгала, по крайней мере, сознательно. Оксана верила в увиденное, и именно это было опаснее всего.
Затем всплыло лицо Рикошетникова – не испуганное, не напряжённое, а словно обесточенное. В коротком, мимолётном взгляде мелькнуло нечто, прежде немыслимое для профессора: неуверенность. Рикошетников не был из тех, кто сомневается или путается в собственных словах. А сегодня он сбился – незначительно, едва заметно, но сбился.
