Он не запомнил момент, когда сознание отпустило его. Всё произошло мгновенно: только что слышал собственные мысли, а в следующий миг уже проваливался в густую тёмную воду сна, у которой не было дна.
Проснулся он внезапно – не от звука и не от движения, а словно кто—то мягко позвал из глубины сна. Первое, что увидел Анненков, была Софья, спокойно сидевшая на краю его кровати.
Она сидела совершенно неподвижно, не издавая ни звука, не делая ни единого лишнего движения. На её лице не читалось ни страха, ни упрёка – лишь тишина, от которой становилось тесно в груди. И усталость, похожая на ту, что он уже замечал в глазах Оксаны, но здесь она была другой – прозрачной, будто прожитая боль оставила после себя лишь тихий шелест.
На её плечах лежала шаль, тонкая и полупрозрачная, словно сотканная из утреннего тумана. Свет, проникающий сквозь окно, мягко выделял её силуэт из темноты, и казалось, даже воздух боялся потревожить очертания этой невозможной гостьи.
Софья медленно наклонилась к нему, словно проверяя, поверит ли он происходящему. Её пальцы легко коснулись его щеки – прикосновение было невесомым, как дуновение, но холодом отозвалось вдоль позвоночника.
Резко поднявшись, Иван сел на кровати и ощутил, как от неожиданности перехватило дыхание. Он огляделся в полумраке комнаты и убедился: всё по—прежнему, пространство пусто, и ничто не нарушало привычной, тяжёлой тишины.
Сердце билось учащённо. Анненков провёл рукой по лицу, коснувшись места, где только что чувствовал её пальцы. Кожа горела, хотя в комнате было прохладно.
– Сон, – произнёс он тихо, будто убеждая себя. – Всего лишь сон.
И всё же взгляд его невольно опустился к краю кровати, словно подсознательно ища подтверждение виденному.
На покрывале, сложенная так, будто её аккуратно сняли перед сном, лежала шаль – белая, почти невесомая, как дыхание, оставленное на прощание. От неё исходил лёгкий запах лаванды и ещё чего—то – слишком живого и знакомого, чтобы это можно было забыть.
Рассвет наступил незаметно, не золотым приливом, а прозрачной серостью, медленно просачивающейся сквозь щели ставен и старые, исцарапанные стёкла. Дом просыпался постепенно: внизу щёлкнул выключатель, где—то скрипнула дверь, затем раздались осторожные, утренние шаги ещё не совсем проснувшихся людей.
Анненков уже был на ногах, собранный и выбритый, с привычной сумкой, куда всё было сложено без излишеств. Ночь ушла из комнаты, но осталась в мыслях и теле, как след прошедшей лихорадки, – когда ты уже встал, говоришь и действуешь, но где—то глубоко внутри ещё пульсирует жар.
Он оглядел комнату. Всё было на своих местах: одеяло ровно, подушка взбита, пистолет лежал в кобуре. Всё – кроме одного. Шали не было. Ни на покрывале, ни на полу, ни на спинке кресла. Она исчезла, словно растворилась вместе со сном, случайно проникшим в реальность.
Следователь машинально обыскал комнату. Милена не могла бы убрать вещь, о существовании которой он сам ещё не успел до конца задуматься. Но ткань исчезла, как исчезают тени, когда перестаёшь на них смотреть.
Спустившись вниз, он ощутил, как дом ожил: в кухне звякала посуда, кто—то торопливо открывал окна, в холле переговаривались двое сотрудников – вероятно, из технической экспертизы. Всё возвращалось в норму. Почти.
На крыльце Анненков остановился, будто решая что—то. Машина стояла у ворот, покрытая утренней влагой, словно терпеливо дожидаясь его возвращения. Медленно приблизившись, он открыл дверцу и завёл двигатель – тот отозвался глухо, словно нехотя, вторя тревоге, поселившейся в душе. Но взгляд его задержался на фасаде дома – на окнах, карнизах, чуть выцветшей лепнине под крышей, которые казались уставшими, будто у старика, лишившегося тайны, но сохранившего её боль.
