Анненков хотел покинуть это место – не только физически, но и всеми силами души, которых обычно хватало, чтобы не оглядываться. Машина тронулась с места, но он чувствовал: случившееся не закончилось, лишь свернулось глубоко внутрь, как инстинкт, ожидая своего часа.
Автомобиль медленно проехал по гравийной дорожке между старыми липами. Шины тихо хрустели по влажному камню, и кузов чуть дрогнул, проезжая неровность у ворот. За спиной остался дом, а впереди начинался день – будто менее настоящий, чем всё, что осталось позади.
Если бы кто—то в эту минуту взглянул на окно кабинета профессора – второе слева на углу, – он увидел бы Софью. Она стояла неподвижно, словно боялась нарушить тонкую грань между присутствием и исчезновением.
Это была не копия, не отражение в стекле и не иллюзия – перед окном стояло нечто, чего невозможно было спутать ни с чем известным. Софья находилась там, реальная и в то же время отстранённая, почти растворённая в утреннем свете, словно уже принадлежала не этому миру, а чему—то иному – трудноопределимому и ещё не названному.
Её лёгкая улыбка была едва заметна, но в ней теплилось нечто живое – выражение, остающееся в памяти надолго, как неоконченная фраза или несказанное слово, обещающее не конец, а продолжение.
День тянулся вязко, как сквозь мутное стекло, покрытое тонким слоем старого жира. Солнечный свет, пробиваясь через высокое окно, ложился на стол Анненкова тусклым прямоугольником, в котором пыль плыла медленным дождём. Кабинет пропитался рутиной: тихое щёлканье клавиш в соседней комнате, редкие шаги по коридору, сдержанные голоса за дверью, пахнущие кофе и усталостью. Всё было так, как всегда. И это «всегда» угнетало.
Следователь слегка наклонился вперёд, тупо глядя в серую папку, в которой не осталось ничего, способного взволновать. Фамилии, даты, протоколы – круг, из которого не выбраться. Следы, казавшиеся когда—то обещанием развязки, теперь увяли в сухих формулировках экспертиз. Он читал машинально, без попытки понять, скользя взглядом по буквам, которые уже не складывались в слова. Мысли разбивались о внутреннюю стену бессилия.
Он потянулся за ручкой, провёл ею по краю листа, словно хотел процарапать гладь действительности, но даже это движение казалось обречённым. Всё застыло: кабинет, дело, он сам. Механизм следствия дал сбой, оставив лишь пустоту между строк.
В этот момент телефон ожил резким, чуждым звуком, словно звонок пришёл не по линии связи, а прямо из другой реальности. Аппарат вздрогнул, как от боли, и снова настойчиво зазвенел – будто зов о помощи. Номер был незнаком. Не раздумывая он поднял трубку.
– Анненков. Слушаю.
Пауза – короткая, как вдох перед признанием.
– Здравствуйте… – Голос на другом конце дрожал тонкой струной. Женский, молодой. – Меня зовут Марина. Я работала в доме профессора Рикошетникова в тот трагический вечер, на приёме. Меня пригласили через агентство. Я думала, это просто подработка… а потом всё это…
Слова срывались, как капли из треснувшего сосуда. Анненков не перебивал. Голос звучал искренне, но под ним чувствовалась неуверенность и тревога – дрожь, которую нельзя подделать.
– Что вы хотите сообщить? – спросил он мягко, почти по—отечески, откидываясь на спинку стула. Пальцы сжимали трубку крепче.
– Тогда, на приёме… я видела одну вещь. Мне казалось, это не важно. Просто жест. Но теперь… я не могу спать. Мне кажется, что это было… – голос её оборвался, почти исчез.
