Анненков записывал молча, лишь раз взглянув на неё – не как следователь, а скорее, проверяя правду по дрожи её зрачков.
– Вы уверены, что Софья уже была без сознания? – уточнил он после короткой паузы.
Марина сразу же кивнула.
– Да. Она лежала неподвижно. Руки, глаза – ничего не двигалось. Мне показалось, жизнь уже ушла. Но он наклонился. И сделал это быстро и уверенно. Совсем не спонтанно.
– Возможно, он пытался помочь? – осторожно спросил Анненков.
– Нет, – дрогнувшим голосом сказала девушка. – Если бы хотел помочь, повернул бы её на бок, проверил дыхание. А он вложил что—то ей в рот. Словно хотел, чтобы она что—то приняла или проглотила. И тут же отдёрнул руку, поднялся, и только потом к ней подбежали остальные.
Анненков не перебивал. Диктофон на столе ровно пульсировал красным огоньком, фиксируя каждое слово. Он чуть наклонился вперёд, позволяя словам девушки разворачиваться медленно, словно клубку, где за ниткой страха тянулся узел смысла.
– Вы можете описать, как именно он это сделал? – тихо спросил он.
Марина задумалась.
– Как будто он долго репетировал это движение. Никакой суеты. Его рука… – она снова повторила жест, – прошла по её щеке, задержалась возле губ и тут же исчезла. Я сначала подумала, он поправляет что—то, но это был не жест утешения. Это был жест, наполненный чужим смыслом. Слишком точный, чтобы быть случайным.
Следователь перевернул страницу блокнота. Почерк у него был ровный и спокойный, как движение руки по воде. Он задал ещё два уточняющих вопроса – о расстоянии, об угле обзора. Девушка отвечала чётко: неуверенность ушла, страх же остался, но теперь это был страх перед значением воспоминаний, а не перед ними самими.
– Спасибо, Марина. Вы правильно поступили, что пришли, – сказал он наконец. – Если потребуется, мы обеспечим вам защиту. Пока – никому ни слова, даже агентству.
Девушка едва заметно кивнула и медленно встала, словно боялась потревожить что—то, оставшееся в кресле после её слов.
Он проводил её до двери. Их прощание было сдержанным, взгляд её на миг задержался на его лице – и исчез.
Когда дверь закрылась, тишина вернулась в кабинет. Но теперь она была другой: не привычной рутиной, а глухой и вязкой, полной чего—то тревожного и неопределённого. В ней негромко скрипнули ручки кресла, когда Анненков снова сел. Перед ним лежали записи: ровные строки, в которых слово «жест» встречалось слишком часто.
Он провёл пальцем по бумаге, будто проверяя, осталась ли в ней дрожь её рук. Слова на глазах приобретали форму, и эта форма могла быть капсулой, таблеткой или… приказом.
Это была первая настоящая подвижка за долгое время.
Начальник следственного управления встретил его холодным взглядом, в котором сквозило раздражение, вызванное не сутью дела, а самой попыткой нарушить безупречную чиновничью инерцию. Кабинет был обставлен строго и дорого, в нём пахло кожей, лакированным деревом и неприступностью.
– Ходатайство? – переспросил он, не поднимая глаз от бумаг, и в голосе уже слышалась усмешка. – Вы хотите, чтобы я подписал бумаги и запустил процесс, который завершится тем, что судья получит на стол заявление на обыск у одного из самых уважаемых учёных страны? Вы действительно собираетесь просить санкцию на вторжение в жизнь человека, известного в Европе, цитируемого в академических журналах, человека, который завтра будет принимать гостей из Австрии и Японии?
