Анненков стоял прямо, руки за спиной, но пальцы уже дрожали от скрытого напряжения.
– Да. У нас есть свидетель, которая была на месте и видела всё сама. Она описывает не просто ситуацию, а конкретный жест – резкий, целенаправленный и явно осмысленный. По её словам, профессор вложил что—то в рот потерявшей сознание Софье – возможно, капсулу или таблетку. Это не догадки. Она подробно описала движение и несколько раз повторила его без колебаний. Это не случайная фантазия, а отчётливое воспоминание, которое вызывает у неё страх. Она не просила денег, не стремилась привлечь внимание, а просто не могла больше молчать. У нас есть достаточные основания для подачи ходатайства на обыск. Дальше пусть решает суд.
Начальник театрально откинулся в кресле и тяжело вздохнул, будто от него требовали не санкции, а личной жертвы.
– У нас есть слова какой—то девчонки с приёма. Без документов, без проверки и без статуса. Прислуга, Иван Сергеевич. Вы ведь понимаете, что она даже не постоянный сотрудник, а случайный человек, временная единица, которой никто не интересовался ни до, ни после события. Ни рекомендаций, ни обязательств, ни даже удостоверения в деле. Она может исчезнуть завтра, и мы даже не вспомним её фамилии. Не врач, не эксперт, даже не сотрудник лаборатории. И вы хотите, чтобы на основании её сбивчивых впечатлений, сказанных под влиянием эмоций, мы ворвались в дом академика? Человека, читающего лекции за границей, получающего награды от королевских научных обществ, того, кто в следующем месяце будет представлять страну на международном конгрессе? Вы хотите, чтобы его фотографии украсили первые полосы жёлтой прессы с заголовками вроде «Профессор – отравитель»? Только потому, что девочка из агентства решила, будто заметила нечто подозрительное?
Анненков ответил без заминки:
– Не просто впечатлений. Она дала точное описание действия профессора. Наклонившись над Софьей, он совершил движение, не характерное для оказания первой помощи: это не проверка пульса, не попытка реанимации, а намеренное действие. Его рука поднялась к её лицу, пальцы коснулись губ, и он вложил что—то ей в рот. Это Марина описала не с чужих слов и не по намёкам, а из своей памяти, повторив жест трижды одинаково. Я проверил её намерения: она не искала выгоды, не пыталась использовать ситуацию. Она испугана, но абсолютно последовательна. Её рассказ не путается в деталях – наоборот, с каждым разом становится только чётче. Психологически это не воображение, а травматическое воспоминание, запечатлённое в теле. Весь разговор записан на диктофон с временными метками. Я готов предоставить запись и организовать очную ставку при необходимости.
– Хотите, я тоже вам кое—что расскажу? – Начальник поднял глаза, и голос его стал жёстким, с оттенком сдержанной злобы чиновника, которого вынуждают смотреть не вперёд, на карьеру, а под ноги. – Девяносто процентов заявлений – бред, ложь или искажение. Это поток, Анненков, бесконечный и липкий, как канализация. Кто—то что—то увидел, кто—то подумал, кто—то подслушал. Сотни заявлений, тысячи слов – и всё разваливается при первом же допросе. Вы сами это прекрасно знаете. Это не следствие, это болото, в которое нас постоянно пытаются втянуть. И теперь вы хотите затащить туда имя Рикошетникова? Хотите, чтобы на стол судье лёг документ, где фигурирует профессор, обладатель международных премий, человек, лекции которого публикуются в Nature и который, между прочим, возглавляет консультативный совет по этике в науке при президенте? Вы предлагаете превратить его кабинет в сцену дешёвого криминального шоу? Вынести из его дома бумаги, книги, личные вещи, а потом позволить третьесортным блогерам публиковать фотографии, как научный мэтр сидит на табуретке в коридоре, потому что молодой следователь увидел в словах горничной уголовную перспективу? Этого вы хотите?
