Она пошла вперёд, и шаги теперь звучали чуть громче, чем следовало – возможно, из—за напряжения. Знакомый маршрут, ни единого взгляда назад, ни слова. Ровная осанка и точные жесты выдавали привычку годами провожать гостей одним и тем же путём. Остановившись у кабинета, постучала дважды – негромко, но отчётливо, затем приоткрыла дверь и произнесла:
– К вам следователь, Вениамин Степанович.
Отступила в сторону, освобождая проход.
Профессор Рикошетников сидел в глубине кабинета, словно в театральной декорации, идеально соответствующей его статусу. Тяжёлый стол из красного дерева, старинный глобус с выцветшими латинскими буквами, шторы, чуть колыхавшиеся от сквозняка, – всё источало выдержанную респектабельность. При появлении следователя профессор не встал, только поднял взгляд, полный холодного и безупречно воспитанного безразличия.
Анненков вошёл, не отводя глаз. Остановившись и выровняв дыхание, заговорил ровно и прямо:
– У нас есть свидетель, профессор. Девушка, присутствовавшая на приёме. Она видела, как вы вложили Софье нечто в рот в момент, когда та уже была без сознания.
Пауза затянулась. Профессор медленно положил ручку на подставку, откинулся в кресле, скрестил пальцы на груди и едва заметно улыбнулся. Лицо его стало мягче, но именно в этой мягкости проявилось превосходство.
– Следователь, – произнёс он, с дрожью усмешки в голосе, – вы хоть понимаете, что сейчас делаете? Пришли ко мне домой, в мой кабинет, без ордера, без решения суда, с рассказами какой—то девицы, которую никто не знает, никто не проверял. И на основании этого высказываете подозрение в убийстве? В убийстве? Меня? Совсем ослепли от собственного рвения, Анненков? Как вы вообще смеете произносить это вслух без доказательств? Это не дерзость, а глупость, провокация и позор вашей профессии. Вас не учили, как следует разговаривать с людьми моего уровня? Или решили устроить дешёвый спектакль, где вы герой, а я злодей? Немедленно прекратите. Это безумие.
Анненков не двигался, взгляд его оставался прямым и твёрдым, словно запертая дверь.
– Пока я не обвиняю, профессор. У меня нет юридических оснований, нет постановления, и вас не сдерживают процессуальные рамки. Но я пришёл как человек, у которого остались вопросы и слишком много несовпадений. Пришёл открыто – не за спиной, не через прессу или чужие голоса. Лицом к лицу. Если вы действительно невиновны, вам нечего скрывать. Но если что—то прячете, рано или поздно я это найду. В этом моя работа.
Рикошетников чуть приподнял подбородок. В глазах мелькнула тень раздражения – быстрая, как судорога.
– Вы явились сюда, балансируя на грани полномочий, – процедил профессор, не скрывая раздражения. – Без уведомления, без ордера, без соблюдения порядка. Вторглись в мой дом, в пространство, где я работаю, живу, мыслю. Ведёте себя так, будто вам дозволено всё. Будто я – не человек, а объект для допроса. Как будто вправе ворваться в мой день, ткнуть пальцем и потребовать объяснений. Вы не суд, даже не комиссия. Всего лишь чиновник с подозрением и диктофоном. Вот вся ваша логика. Считаете это доблестью? Это мелочность, глупое и опасное упорство. Хотите, чтобы я молчал и сглотнул это? Не выйдет.
– Вы правы, – спокойно кивнул Анненков. – Формально ничего не могу. У меня нет санкции, нет решения суда, вы вправе не пускать меня дальше этого кабинета. Но вы же не хуже меня знаете, как действует механизм подозрения. Это не просто слова, не бумага с печатью. Это взгляд, интонация, намёк. То, что остаётся в воздухе, в разговорах, в паузах между фразами. Подозрение не исчезает – оно укореняется. Люди запоминают не факты, а настроение. Они не вспомнят, кто кого обвинил. Но будут помнить, что что—то было, что следователь приходил, что разговор состоялся, что профессор отказал. И этого достаточно. Механизм уже запущен. Вы будете жить под этим взглядом. Под постоянным «а вдруг». Даже если абсолютно невиновны, даже если чисты, как стекло, осадок останется. Подозрение липкое – оно въедается в жизнь, впитывается, как воск в дерево. Вам не страшно, профессор, жить так?
