Рикошетников прищурился. От прежней вальяжности осталась лишь поза: руки, напрягшиеся на подлокотниках, кожа на висках, натянутая как струна. Голос он держал спокойным, почти холодным:
– Мне нечего бояться.
– Разве? – Анненков говорил медленно, с подчёркнутой вежливостью, будто предлагал договор. – Подумайте: вы невиновны, но вокруг уже шепчутся. Даже если я ничего не найду, вам будет сложно. Люди запомнят, что кто—то что—то видел, что приходил следователь, что вы не разрешили обыск. Такое остаётся в памяти крепче газетной статьи. Это липнет. Вы готовы так жить?
Профессор резко встал, словно силой толчка хотел вытеснить напряжение из собственного тела. Лицо его вспыхнуло, голос приобрёл сдавленный хрип:
– Ищите! Проверяйте всё, если жаждете копаться в моих книгах, бумагах, шкафах! – закричал он, захлёбываясь гневом. – Я устал! Меня трясёт от ваших визитов, затянутых пауз, жалких намёков и от тени, которую вы таскаете за мной по коридорам, как проклятие! Вам мало того, что я терпел молча? Я не мальчишка из подворотни, не чиновник из районной конторы – вы забываетесь, следователь! Это мой дом! Моя жизнь! Вы вторглись сюда с пустыми руками и смотрите на меня так, будто уже судите! Хватит! Проводите обыск, зовите людей, вытаскивайте ящики, срывайте ковры – если только это прекратит унижение!
Он сделал шаг, будто хотел пройти мимо, но остановился. Руки его дрожали. Анненков чуть улыбнулся, ничего не сказал. Медленно достал телефон, набрал короткий номер, дождался ответа:
– Начинайте. Я получил согласие. Группа внутрь. Немедленно.
Он убрал телефон в карман, поднял глаза. Профессор стоял спиной, у окна. Издалека донёсся звук открывающейся калитки, скрип шагов – сдержанный ритм приближающейся неизбежности.
Анненков подошёл к столу, провёл пальцем по лакированной поверхности, выпрямился, оглядывая комнату так, будто заново её изучал.
– Спасибо за сотрудничество, – тихо произнёс он.
Профессор не обернулся, лишь сжал подоконник до побелевших костяшек пальцев.
В кабинете застыла натянутая тишина, в которой каждый звук казался лишним. Шорох перчаток, мягкое постукивание ящиков, осторожное дыхание людей, старающихся не потревожить возможные улики. Комната не сопротивлялась, она наблюдала – так, как наблюдают стены, привыкшие хранить секреты разговоров и вещей, которые не выносят за пределы библиотеки.
Оперативники работали слаженно, без суеты. Один методично вскрывал ящики стола, проверяя задние стенки на фальшпанели и тайные механизмы. Второй аккуратно снимал книги с полок, быстро пролистывая страницы и ощупывая корешки. Третий подошёл к сейфу за картиной, снял отпечатки и начал взламывать замок. Их движения были точны, как у хирургов: ни единого лишнего жеста, ни слова. Лишь взгляды, короткие кивки – и работа продолжалась.
Анненков контролировал процесс, перемещаясь между оперативниками. Он понимал: важно не только то, что найдут, но и реакция профессора. Он видел, как тот наблюдает из угла – с напряжённым подбородком, прищуром, в котором читалось всё: неприязнь, усталость, презрение и что—то ещё – возможно, тонкий страх. Внешне спокойный, профессор сжимал за спиной пальцы, подавляя желание вмешаться.
Один из оперативников позвал Анненкова жестом. В старом шкафу за слоем костюмов, под фальшивым дном, лежала бархатная коробка. Внутри – стопка бумаг с химическими формулами, лабораторные отчёты без имён и дат, и стеклянная ампула с мутной жидкостью, запечатанная сургучом. На листах – сложные обозначения, похожие на шифровки. Анненков внимательно посмотрел на профессора. Тот молчал. Но губы его стали тоньше, а взгляд – жёстче, словно именно в этот момент для него пересеклась черта, за которой начиналось не следствие, а вторжение.
