У Приблудного Шубин позаимствовал приём самоиронического отстранения. Когда лирический герой смотрит сам на себя со снисходительной улыбкой, как бы заранее понижая пафос. Тем же умением обладал, хоть и в меньшей степени, Корнилов, но у Приблудного этот приём возведён был в основной: тут, кажется, играло роль ещё и его малороссийское происхождение – сами эти, чуть дурашливые, интонации верхнедонскому Шубину, кстати, вполне себе прилично «размовлявшему», были изначально понятны.
Взгляните, к примеру, на эти вот стихи Шубина:
Это всё же как-то странно:
Кто же встанет утром рано,
Чтоб извлечь кусок штанины
В кипятильнике из крана?
Кто же, уподобясь гуннам,
Спляшет, нашего быстрее,
Перед идолом чугунным —
Вечнохладной батареей —
И, во сне увидев лето,
Свирепея на морозе,
До упада, до рассвета
Будет спорить о Спинозе?
Как смогу на свете жить я
Без такого общежитья!
(«Герценовцам», 1939)
И теперь сравните эту интонацию с интонацией (в данном случае уместно сказать – с походочкой эдакой, враскачку, с папироской, зажатой в углу рта) Ивана Приблудного:
Монреаль, как вам известно
(а известно это всем), —
Живописнейшее место
Для эскизов и поэм.
Он и в фауне и флоре
Лучше Африк и Флорид;
Тут и горы, здесь и море,
Синь и зелень, и гранит.
Если б был я Тицианом,
Посетив эти места, —
На Венеру с толстым станом
Я не тратил бы холста.
(«Случай в Монреале», 1927)
Или его же:
Например: вчера, недаром,
Репортера суетливей,
Копошился во мне Байрон,
С «Чайльд-Гарольдом» в перспективе,
Жоржи Занд во мне галдели
Мягко, женственно, цветисто,
И высказывался Шелли
Против империалистов.
И сейчас во мне томится
Что-то вроде «Илиады»,
Но едва начнёт родиться,
Как стеной встают преграды.
И слегка коснувшись лиры,
Пропадают, бесталанны,
И Гомеры, и Шекспиры,
И Гюи деМопассаны…
(«Размышления у чужого парадного подъезда», 1928)
Оба эти стихотворения из второй книги Ивана Приблудного «С добрым утром» (1931), которая (как вспоминала жена Шубина – Галина) имелась в его библиотеке.
Но ещё больше дали Шубину Васильев и Корнилов.
У них общая моторика стиха – с её повествовательностью и некоторым многословием: когда краски как бы набрасываются с размаху на холст, когда авторы «вытягивают» не по одной словесной рыбе, а сразу сетью – авось, поймается и золотая: если широко закинуть, водорослей и лиственной пади не боясь.
У них общая, почти нарочитая (точно не есенинская) – бодрость подачи. Ставка на преодоление, победительность.
Общий – географический (снова не есенинский) размах – когда поэт хоть в степи, хоть в море, хоть на горе чувствует себя своим, на своём месте.
Сравните, скажем, стихи Павла Шубина о преодолённой беспризорности, путешествиях, стройках, что мы цитировали выше, – с этими стихами Бориса Корнилова:
Я землю рыл, я тосковал в овине,
Я голодал во сне и наяву,
Но не уйду теперь на половине
И до конца как надо доживу.
И по чьему-то верному веленью —
Такого никогда не утаю —
Я своему большому поколенью
Большое предпочтенье отдаю.
Прекрасные, тяжёлые ребята, —
Кто не видал, воочию взгляни, —
Они на промыслах Биби-Эйбата,
И на пучине Каспия они.
(«Под елью изнурённой и громоздкой…», 1933)
Есенин никогда б не стал писать стихов о горах или океанах. У него были «Персидские мотивы», но и те с постоянной оглядкой на рязанский месяц и рязанских кур.
Есенин много прожил в Петрограде, но не оставил, в отличие от Шубина, никакого «ленинградского текста», кроме разве что «Воспоминания» 1924 года, в то время, как у Шубина Ленинград – одна из ключевых тем наряду с казачьей, степной, наряду с орловской, наряду с карельской, наряду с владивостокской (и это не конец и даже не середина списка).
