То же самое характерно и для Корнилова, и особенно для Васильева – у которого, как и у Шубина, наблюдается нарочитая географическая щедрость, присутствует и московская тема, и казахская, и казачья (степная), и владивостокская (морская), и сибирская, и много ещё какая.
И те метафорические ряды, что последовательно выстраивали Корнилов, Васильев и Шубин, иной раз делают их стихи родственными до степени смешения.
Борис Корнилов:
Всё цвело. Деревья шли по краю
Розовой, пылающей воды;
Я, свою разыскивая кралю,
Кинулся в глубокие сады.
(«Всё цвело. Деревья шли по краю…», 1933)
Павел Васильев:
Сначала пробежал осинник,
Потом дубы прошли; потом,
Закутавшись в овчинах синих,
С размаху в бубны грянул гром.
(«Сначала пробежал осинник…», 1936)
Павел Шубин:
Там ведут свои стаи на плёсы
Голоса лебедей-трубачей,
И бегут по лощинам берёзы,
Словно вестники белых ночей;
<…>
(«Память! Всей своей далью и ширью…»,
16 декабря 1942)
У одного – деревья идут по краю воды, у другого – осинник убегает, прячась от дождя, берёзы бегут по лощинам. И как же это всё зримо, как прекрасно.
Животное чувство языка, животная, кровная метафорика роднит всех троих, и объяснение тому, пожалуй, самое элементарное: в детстве у всех троих – ну или у их соседей точно – скотина в доме жила, они знали её тепло и запах, они выбредали из своих изб к первой зелени и радовались ей, как живой, потому что она несла жизнь – и человеку, и зверью. У них общая зрительная, слуховая, обонятельная память.
Борис Корнилов:
Мы ещё не забыли пороха запах,
мы ещё разбираемся
в наших врагах,
чтобы снова Триполье
не встало на лапах,
на звериных,
лохматых,
медвежьих ногах.
(«Триполье», 1933–1934)
Павел Васильев:
У этих цветов был таинственный запах,
Они на губах оставляли следы,
Цветы эти, верно, стояли на лапах
У чёрной, подёрнутой страхом воды…
(«Дорога», 1933)
Павел Шубин:
А ночь всё плывёт и плывёт. Только глухо бормочет
Река, выползая на мягких, на бархатных лапах,
Из старого русла. Да первый взъерошенный кочет
Горланит и гасит огни в керосиновых лампах.
(«А ночь всё плывёт и плывёт…»,
конец 1930-х)
Ожившая природа (когда деревья ходят или бегут; река не только разговаривает, но и боится; и вместе с тем река, цветы, а то и людские сообщества имеют лапы) ведёт себя схожим, «животным» образом всюду, куда бы этих поэтов ни заносила судьба.
У Корнилова на дыбы встаёт вода, у Васильева дождь идёт горлом, у Шубина вздыбливается солёный морской ветер.
Борис Корнилов:
За кормою вода густая —
солона она, зелена,
неожиданно вырастая,
на дыбы поднялась она…
(«Качка в Каспийском море», 1930)
Павел Васильев:
Да, этот дождь, как горлом кровь, идет
По жестяным, по водосточным глоткам,
Бульвар измок, и месяц, большерот.
Как пьяница, как голубь, город пьёт,
Подмигивая лету и красоткам.
(«Август», 1932)
Павел Шубин:
На серую бухту туманы ложились
От Чуркина мыса до самой губы,
С полно́чи росли, поднимаясь, приливы
И ветер солёный вставал на дыбы.
(«Двадцатая верста», 1945)
И такая словесная щедрость у всех троих! Как будто сам язык им по-женски отдался, по-звериному оказался предан, податлив и мягок – как глина в умных руках.
Даже если самым знающим людям прочитать эти стихи и спросить, чьё это – Корнилова, Васильева, Шубина, – уверен, большинство задумается:
И снова ночь дотла сгорела,
А я и не заметил – как?
Гроза,
Стрельнув из самострела,
Сползла на брюхе в буерак,
И дождик,
Худенький и русый,
