– Завтра похороны Сталина. Велели в десять утра быть на площади возле райкома.
Я вскочил с кровати и спросил:
– Сталина будут хоронить в нашем поселке?
– О боже, да когда ты заснешь! – возмутился отец. Но потом объяснил: – Хоронить будут в Москве, а у нас траурный митинг.
– А-а, – разочарованно протянул я.
На прошлое Седьмое ноября мне в детсаду дали держать на утреннике картонку с портретом Сталина, и я с тех пор чувствовал некоторую приближенность к вождю.
– Можно, я тоже пойду?
Отец нехотя согласился.
Около десяти половина площади была заполнена народом. Родители, чтобы лучше видеть трибуну, протолкались поближе к белой полосе, разделявшей площадь пополам. Меня отец посадил на плечи. Перед трибуной в четыре ряда стояли солдаты в шинелях с карабинами и оркестр. Командир ходил перед ними, и они то подтягивали ремни, то поправляли шапки, то подравнивались. Потом оркестр заиграл. Громко и тоскливо. Я от неожиданности испугался и прижался к отцу.
– Не бойся. Это траурный марш, – сказал отец.
Потом начали выступать. Говорили в микрофон громко. Эхо все повторяло, и разобрать слова было трудно. Я сперва пытался, но потом засмотрелся на карабины со штыками и про слова забыл. Очнулся, когда командир скомандовал, солдаты одновременно повернулись, оркестр снова заиграл, и солдаты – охранники из ближайшего лагеря начали маршировать.
Посредине площади была лужа. Она была всегда. Зимой замерзала, а с весны таяла, и до осени северное солнце не могло ее осушить.
Солдаты шли прямо к ней, и я подумал, как они лужу обойдут, чтобы не мазать начищенные сапоги. Но они шли и не собирались обходить. Я глядел на солдат и видел в их глазах, что им мазаться неохота. Но еще больше они боялись, что кто-нибудь догадается, что им неохота. От этого они шлепали в лужу сапогами еще сильней и дружней. Шуга, смешанная с грязью, летела в стороны. Она заляпывала шинели, попадала на одежду стоявших в первом ряду. Те не отворачивались, а наоборот, как и солдаты выпячивали грудь и, как мне казалось, думали, что про них могут сказать: «Вот умер Сталин. Жизнь свою за народ отдал, а вам жалко вымазать пальто на его похоронах».
Солдаты в такт с барабаном прошли площадь и, заляпанные грязью, ушли за угол к грузовику, чтобы ехать в лагерь. Люди стали расходиться. Никто не стряхивал грязь с одежды. Наоборот, те, на кого она попала, шли гордо, будто им орден дали.
На электрических часах 3:33. Через минуту-другую проснется котишка, потянется, мяукнет и прибежит. На ощупь найдет и ткнется мне в лицо. Потом уляжется на руку, замурлычет и снова заснет.
А я опять вспоминаю про маленький северный поселок. Подвесной узкий мостик через реку Вымь. Зимний лес, елки, зэка. Нет, конечно, если бы нож не убил его, всех нас давно не было бы. Не было бы меня, Борьки Пилипенко, отца, матери, писательницы Симентовской, Мельцера, дыма из вагонов, железного мостика. Не было бы моего Княжьего Погоста. Черная дыра проглотила бы все это. Но моя душа не принимает оправданий. И чем старше я становлюсь, тем меньше моту убедить ее, что это так. И мое сердце чаще ноет, нудит. Заставляет делать что-то полезное, доброе для других, чтобы оправдать жизнь. Но боль все равно не дает покоя, только оставляет иногда, на время, а потом опять берется за свое.
