Солянка, родная - страница 3

– Не согрешишь – не покаешься.

Полкан зыркнул на стол, заваленный бумагами по новому делу, и ни одной зацепки там. Моча палец о нижнюю губу, офицер полистал страницы: какие-то были с датами, другие бездатыми. Так, отписки и описи, клопы сутяжные и ярлыки синие. И ни шагу в сторону убийцы. «До пенсии моей не могли подождать?» Но жизнь не ждет, и бьет больно, как он, Семеныч.

В дверь постучались, полкан нахмурился для вида, а потом понял, что кроме Марата сюда никто не сунется, и расслабился, осел в кресле. Зашел и впрямь Марат, успевший привести себя в порядок. Умылся и рубашку в портки как следует заправил.

– Олег Семеныч, – сказал капитан с порога, – нам бурду эту мокрую вдвоем не потянуть, будем коллег привлекать. Округа там соседние, Лубянку тряхнем.

Полкан пожевал губу, вздохнул.

– Марик, ты у нас единственный дознаватель по району. Помнишь?

– Ага.

– И ты помнишь, что за прошедший год в твоих облавах никто кроме ОМОНа участия не принимал?

– Так точно.

– Ну а какого хрена у тебя остались иллюзии на этот счет?

– Не знаю, – Марат почесал затылок. Он унюхал запах виски чуть раньше, чем по блеску глаз полкана понял, что тот поддал «наградного». – Дело большое, я его не потяну. А тут еще бытовуха…

– Бытовуху я спрятал, – Семеныч погладил ящик стола, – смело работай по вчерашнему трупу. И помощь, кстати, будет. Пополнение у нас, лейтенант необстрелянный. Я его «Солянкой на крови» угощу, пусть попробует.

Родион проснулся, едва стукнуло три пополуночи. Лежал, глядя, как за окном сыплет белое зерно, вдыхал струйки сквозняка, слушал шумы города, думал о работе. Первый день все-таки. И сразу убойный отдел, оружие, значок. Вдруг не получится? А у оперов и чай в граненых стаканах с купейными подстаканниками, и пепельницы бронзовые, и фулл-хаус из ориентировок. Нет, спать решительно невозможно…

Родион поднялся, уборная поплыла навстречу, старая, как и весь дом. И сама ванна была как заношенный чугунный башмак. С ее поверхности давно сползла эмаль, обнажив желтые стенки. Кто-то из соседей смыл воду в унитазе, слышно не было, но в раковине начало ворчать и булькать, верный признак опорожнения поблизости. Дом сей – завзятый сплетник.

В зеркале отразилось лицо вчерашнего пацана. Русые волосы ежиком, чуть длиннее на челке, скулы сильные и подбородок волевой. Родион подставил амальгаме свой монетный профиль, а потом склонился над раковиной, и от неловкого движения гармошку ребер пронзила боль. Воскресная драка напомнила о себе. Иммигранты зажали девчонку в переулке, он заступился. Одного обезвредил, зато остальные уже его бока измочалили. Хотя все не так плохо вышло. Как сказал бы мудрый Федька из соседнего подъезда: лучше синяк под сердцем, чем цветы на могиле. И девчонка цела. Москва стоит обедни.

Лейтенант повернул кран, умылся, вернулся в постель – в деревянном нутре жалобно и гулко скрипнуло.

Родион лежал с закрытыми глазами и пытался вспомнить давешний сон, ничего в голову не лезло. Классика: кошмары отпечатываются в памяти, а хорошие сны улетают, не успеешь счастье пощупать. Минуту назад ты находился посреди цветных декораций, потом раз, и все, серость одинокой однушки, доставшейся в наследство от матери. А ведь недавно квартира людьми полнилась, все детство он здесь с родителями прожил. Предки театр Моссовета любили, и часто после спектакля за полночь возвращались. А он не засыпал, ждал. И вот замок щелкал, Родион жмурился, из-под век наблюдая, как мать осторожно входит в комнату. Каблуки цок-цок по полу. И отец следом, чуть шаркая, на плечах и попе – фрачная пара. И тогда Родион спал сладко, а утром просыпался под шипение на сковороде. Мать готовила излишне творчески – котлеты издыхали паром, превращаясь в мясные галеты, а молоко пенным парашютом высаживалось на плиту. Отец похихикивал, размешивая российский сахарок в индийском чае. В одну из таких ночей вместо отца явился человек с трагическим взглядом актера, вятским говорком и похоронкой в конверте – майор Чагин погиб при исполнении. «Тут эта, убили, извиняйте». Уголовный розыск, одним словом. А через полгода и мать, не сумев оправиться, за мужем последовала, оставив сына наедине с родиной. Сперва она от всего отстранилась, впала в сдержанность. Сын хлопотал вокруг: ма, не грусти… Да, а я вот тут простыни зашить… Давай в парке погуляем… Да-да… носочки еще, подай… И вот удар… Она прожила немощной и безмолвной, запертой в своей голове, несколько месяцев. Родион ухаживал за ней, обмывал, кормил с ложечки, – влажная эластичная кожа не реагировала на прикосновения, и лишь глотательный рефлекс продлевал ее жизнь. Потом и он пропал.