Пластинка кончилась, комната заполнилась шипением иголки по пустому краю пластинки.
– Всё? – спросил офицер.
– Нет, не всё… Но в силу воспитания и… и благодаря помощи вашей будущей избранницы вы найдете выход и у вас все будет хорошо! – легко и даже изящно завершила тост девушка.
Никита Глебович начинал хмелеть. Он смотрел на девушку тяжело, с усмешкой.
– Вы цыганка?
– Еврейка.
– Это одно и то же… А избранница – это кто? Вам известно ее имя?
– Это только Богу известно.
Поручик встал, сменил пластинку в граммофоне, налил вина, снова выпил.
– Не боитесь захмелеть, Никита Глебович?
– Я умею пить не хмелея. – Он взял кусочек вяленой рыбы, пожевал ее, отложил. – Вторая просьба. – Взгляд его стал внимательным, слегка насмешливым. – Я бы желал, чтобы мы перешли на «ты».
От такого предложения Михелина вскинула брови.
– Вы, наверное, шутите, Никита Глебович?
– В просьбах не бывает шуток, мадемуазель. Тем более в моих. В чем проблема, мадемуазель?
– Только в одном. Вы – начальник. Я – каторжанка. Дочка Соньки Золотой Ручки. Этого недостаточно?
– Мне плевать, кто вы и по какой причине здесь. Разве вы не понимаете, что нравитесь мне?
– Это, Никита Глебович, от скучной жизни и недостатка в женщинах.
– Нет! – поручик стукнул кулаком по столу. – Хотите правду?
– Не хочу, – Михелина поднялась. – Я пойду, Никита Глебович.
– Сядьте!
Она послушно опустилась на стул.
– Вы мне понравились, как только я увидел вас. Но отмахнулся. Как от наваждения отмахнулся… Шли дни, и я все время памятью возвращался к вам. Нет, не памятью. Сердцем! Я стал понимать, что не могу не видеть вас! Жду вас, желаю вас, нуждаюсь в вашей поддержке! Я весь в вашей власти!
– Я все-таки пойду.
– Сидеть! – Поручик вышел из-за стола, остановился напротив девушки. – Ответьте же мне взаимностью! Не бойтесь! Не избегайте меня! Я готов помочь вам во всем, помогите же мне! Вы слышите меня? – Он вдруг опустился на колени, принялся целовать подол платья, колени, руки, грудь, стал ловить своими губами губы девушки. – Милая, желанная, любимая, единственная…
Михелина с силой оттолкнула его, вскочила, бросилась к двери.
Гончаров, оставаясь на коленях, смотрел на нее.
– Я не готова еще к этому, Никита Глебович. Простите меня, – произнесла девушка и выбежала.
Луна висела над заснеженным и замороженным поселком – сине-белая и тоже застывшая. Михелина возвращалась в барак. Лаяли собаки, гремел где-то колокольчик надзирателя-обходчика, трещали от мороза деревья.
Уже на подходе девушка вдруг увидела одинокую мужскую фигуру, внимательно наблюдавшую за ней. Это был Михель.
– Чего стоишь? – крикнула ему Михелина. – Замерзнешь!.. Иди домой!
Он гортанно прокричал в ответ что-то, запрыгал, чтоб согреться, помахал озябшей рукой и побрел в противоположную сторону.
…В бараке было душно. Храпели и постанывали спящие женщины, играла пламенем лампадка под иконой Богородицы, трещали дрова в печке.
Возле печки сидели пятеро каторжанок, встречающие Новый год пустой горячей водой в алюминиевых кружках.
Сонька не спала, ждала дочку.
Михелина сбросила ноговицы, повесила бушлат на общую вешалку, заспешила к матери. Села рядом, прижалась. Потом вдруг стала плакать.
Сонька встревоженно заглянула ей в лицо:
– Ты чего?.. Что-нибудь случилось?
Она поцеловала ее в щеку.
– Ничего. С Новым годом, маменька.
– А почему слезы?
– Он любит меня, – всхлипывая, прошептала дочка. – Сам сказал… Сказал, что жить без меня не может.
