– Абориген, так сказать?
– В его глазах аборигены скорее мы.
Директор громко расхохотался, удовлетворенно хлопнул в ладоши.
– Весьма остроумно, князь… Итак, я весь во внимании.
– Вы набрали такой темп, что я как-то даже не сразу готов.
– Никакого темпа! Просто наслышан о вашей пунктуальности и не желаю зря тратить ваше драгоценное время. К примеру, в этом вертепе время вообще никто не ценит!
– Вы не любите свой театр? – удивился Икрамов.
– Обожаю! Жить без него не могу! Но публика здесь работающая иного слова, кроме как содомской, не заслуживает! Артисты – не просто дети. Дети – понятие святое. Но мои дети, дети театра, – это сборище людоедов, удавов, ядовитых змей, садистов! Они способны, перед тем как самим окончательно сойти с ума, угробить по пути любое, даже самое ангельское, человеческое создание!
– Ангельское создание – это вы?
– Представьте!.. Хотя многие считают меня едва ли не чудовищем.
Полковник с улыбкой изучал Филимонова.
– Полагаю, вы сегодня пережили некий скандал.
– Вчера!.. Вчера молодая прима, которую я открыл, пестовал, воспитывал, любил… да, любил! Как отец, как единоутробный брат, как… Она вдруг вчера хлопнула дверью и укатила черт знает с кем черт знает куда. Нет, вы представляете эту смазливую и бездарную сволочь?
– Выход?
– Выход – либо повеситься, либо растить новую подобную дрянь! Боже, как я горюю… по сей день горюю о бывшей моей любимице мадемуазель Бессмертной! Хотя и она тоже была редкой дрянью! Тоже влюбилась в некоего прохвоста и в итоге погубила и себя, и едва ли не театр!.. Вы помните мою ярчайшую Таббу Бессмертную?
– Разумеется помню. Где она сейчас? Какова ее судьба?
– Бог ее знает. Одни сказывают, будто осталась приживалкой в доме княжны Брянской. Другие – будто покинула столицу и проживает в провинции. Третьи же… третьи вообще несут полную чушь. Будто бы мадемуазель решилась покончить с собой… Не знаю, не стану врать.
Икрамов, задумчиво поджав губы, постучал пальцами по столу, поинтересовался:
– А господин… который при входе в театр… Он ведь в прошлом артист?
– Артистишко. Бездарный, никчемный… Это ведь именно он пытался застрелить мадемуазель, за что был осужден на пять лет каторжных работ.
– Он желал застрелить госпожу Бессмертную? – изумился полковник. – По какой причине?
– По причине безответной любви. Среди артистов такое, к несчастью, случается, – развел руками директор.
– И вы взяли его снова в театр?
– Не в театр, а подле театра!.. Пусть гоняет чужих и пугает своих.
– Но ведь он преступник, – глаза полковника слегка налились кровью. – Разве можно ему доверять?
– Во-первых, преступник, отбывший наказание. Во-вторых, я ему ни в коем случае не доверяю. А в-третьих, холуй, до конца дней своих знающий свою вину, – лучший из холуев!
– А он может что-либо знать о госпоже Бессмертной?
– Пока ничего не знает. Но я могу его сориентировать. – Директор закурил ароматную сигару, прищурился от дыма. – Вы ведь пришли в театр именно по этому вопросу?
Гость кивнул.
– И желаете конфиденциальности?
– Мне безразлично.
– Неверно, господин полковник. Конфиденциальность здесь весьма важна. Не думаю, что вам следует в открытую марать свое честное и достойное имя. Вокруг госпожи Бессмертной уйма всевозможных домыслов, и в вашем положении их следовало бы избегать.
Икрамов поднялся.
– Хорошо, я последую вашему совету.
– Разумно. Я же, в свою очередь, обещаю сохранить наш разговор тет-а-тет в тайне и целенаправить господина бывшего артиста на обозначенное задание.
