Чокнулись, выпили. Гришин, шумно сопя носом, намазал горчицу на кусок хлеба, стал закусывать, от удовольствия мотая головой и вытирая слезы. Налил по второй.
– Папенька, – подала голос Даша, аккуратно отщипывая ложечкой пирожное, – я все вижу, все замечаю. Не увлекайтесь, иначе до дома не дойдем.
– Не дойдем, так донесут, – отмахнулся тот и снова поднял рюмку. – Знаешь, за что, Георгий Петрович, давай выпьем?.. Никому не говорил, а тебе решусь.
– Неужели доверяешь?
– Не доверяю. Но больше не могу молчать. Важно хоть кому-то выразиться. Семь лет молчал, некому было сказать. Жена испугается, дети не поймут. А тут ты нарисовался – господин не до конца глупый и не до конца подлый.
– Благодарю за оценку, Егор Никитич.
– Не перебивай… Давай за тоску мою выпьем. Ежечасную. Все эти годы. Ежечасную и постыдную. Когда мордой в подушку, сопли в кулак. Воешь в перо… Чтоб никто не видел и не слышал. Потому что недостойно жил и так же недостойно пытался уйти из этой поганой жизни. Но даже и этого не смог сделать по-людски. Недострелился!.. Понимаешь, какой это стыд? Стыд, растерянность, никчемность. Давай за это.
– Давай.
Выпили.
– Небось сильно шибко пьянствовал все эти годы, Егор Никитич? – спросил Потапов с понимающим смешком.
– А тебе зачем знать? – вскинулся тот.
– Ну как же? Не виделись столько! Какими интересами жил?
Егор Никитич некоторое время смотрел на него. Затем с плохо скрываемым раздражением заметил:
– Ты или глупец, или выпил еще недостаточно. Мы за что только что пили?
– За тоску.
– Ну?
– Но имею я право узнать хотя бы некоторые детали твоей угарной жизни?
– Ты явился вести дознание или просто посидеть по-человечески?
– Конечно по-человечески.
– Вот и сиди.
Потапов взял графинчик, налил Гришину, себе.
– Также хочу произнести тост, – он подцепил студня на вилку, поднял рюмочку. – Судьба редко слепнет так, чтоб на оба глаза. Рано или поздно один глаз да и приоткроется. Вот он и приоткрылся. Ты, Егор Никитич, получаешь шанс, чтобы догнать то, что от тебя убежало. Лишь бы у тебя хватило силы, желания и злости.
– Злости?
– Именно злости. Вцепиться и больше не отпустить.
– Злости у меня теперь хватит. Накопил ее за эти годы.
Снова выпили. Гришин долгое время никак не мог отдышаться, тяжело закашлялся.
Даша поднялась, взяла бутылку, отнесла ее на соседний стол.
– Поставь на место! – потребовал отец.
– Будете пить – уйду.
– Еще одну, и амба. Обещаю.
Девочка вернула бутылку, села рядом на свободный стул и, похоже, отсаживаться не собиралась.
– Так о чем дело? – спросил Егор Никитич гостя.
– О налетах на банки.
– Грабят их, что ли?
– По-черному. С пугающей регулярностью.
– И правильно поступают. А чего их не грабить, ежели деньги они делают с воздуха? – Гришин начинал хмелеть. – Я бы вообще спалил все банки до единого.
– Я бы тоже, – неожиданно тихо произнесла девочка.
Потапов от удивления даже икнул, а девочка разъяснила:
– Они описали всё у нас, и мы стали вовсе нищими.
Гришин обнял голову дочки, прижал к себе.
Худенькое тельце ее вдруг стало мелко вздрагивать – она плакала. Гришин также вытер выступившие слезы, высморкался в большой и не очень свежий носовой платок.
– Вот только ради них. Ради сердечных и единственных готов вернуться в вашу мыловарню, – налил снова в рюмки, поднял свою. – Давай-ка за мою сердечную Дашеньку. Это ведь не ребенок – ангел, спустившийся с небес.
Выпили, закусили студнем и горчицей. Гришин поинтересовался:
