– Жди на улице.
Пан прошел в небольшую, со вкусом обставленную гостиную, мельком оглядел обстановку: стол с изысканной настольной лампой, дымящим самоваром и пишущей машинкой «Ундервуд», пару стульев, дутый буфет с посудой, красной кожи диван, книжные полки с плотными корешками фолиантов, небольшой платяной шкаф.
В углу стояла срубленная к Новому году елка, украшенная картонными картинками и стеклянными шарами.
Поручик по-хозяйски прошагал к столу, кивнул на один из стульев:
– Присаживайтесь.
Пан с достоинством принял предложение, вопросительно посмотрел на хозяина.
– Чаю? – спросил тот.
– Благодарю, с удовольствием, – усмехнулся поляк.
Гончаров взял со стола заварной чайник, налил в чашку перед гостем темной ароматной жидкости, вернулся на место.
Пан попробовал на вкус чай, благодарно улыбнулся.
– Давно не пил настоящий английский чай.
– Имеете такую возможность. – Поручик внимательно изучал каторжанина. – Вы ведь здесь пожизненно?
Тобольский с удовольствием сделал глоток, поставил на стол чашку.
– Могу задать вопрос, господин поручик?
– Можете. – Никита Глебович по-прежнему с любопытством изучал поляка.
– За все годы каторжной жизни меня ни разу не приглашали в дом начальника на чай. Это что, новая форма обработки политкаторжанина?
– Считаете, есть смысл вас обрабатывать?
– Смысла нет. Во-первых, бесполезно. А во-вторых, ничего выдающегося при всем желании я сообщить вам не могу. В чем смысл данной чайной церемонии?
Поручик вышел из-за стола, взял с книжной полки небольшой томик, положил его перед каторжанином. На обложке книги было выдавлено черной жирной краской: «Марк Рокотов. Стихи».
Поляк полистал томик, поднял на начальника насмешливые глаза.
– Мы будем декламировать стихи Марка Рокотова?
Гончаров сухо рассмеялся, сел.
– Декламировать не будем. Почти все стихи Рокотова я знаю наизусть. Я его давний и ревностный поклонник. – Он закурил, откинулся на спинку стула. – Вы ведь были знакомы с Рокотовым?
– В какой-то степени.
– И на каторге оказались по воле господина поэта?
Тобольский отвечать сразу не стал, кинул взгляд на пачку папирос, поручик кивнул, пан прикурил, затянулся, пустил густой дым.
– На каторге, господин поручик, я оказался исключительно по своей воле. В моем возрасте сложно подчиняться чужим влияниям.
– Однако вы все-таки подчинились воле террористов?
– Желаете откровенностей? – Поляк с прищуром смотрел на начальника. – Праздное любопытство?
– Не только. Меня интригуют поступки людей, идущих столь безоглядно против закона.
Тобольский загасил в пепельнице окурок, снисходительно усмехнулся.
– К сожалению, ничего стоящего о них сообщить не могу. Имел к ним только касательное отношение. Могу лишь назвать причину, толкнувшую меня на этот путь. Если вам, конечно, любопытно.
– Любопытно.
– Хорошо. Позвольте еще один вопрос? Вам сколько лет?
– Двадцать два года.
– Всего двадцать два… И какая же нелегкая привела вас в этот забытый богом и людьми край?
Гончаров снова коротко засмеялся:
– У нас получается едва ли не исповедальный вечер.
– Не хотите, не отвечайте. Вы сами подвели к исповедальности.
– Хорошо, отвечу. – Поручик перебросил ногу на ногу. – Бессмысленное столичное существование. Скука, однообразие, отсутствие какой-либо реальной цели.
– Вы из состоятельной семьи?
– Весьма. У меня есть все, и нет ничего.
– Полагаете, здесь вы что-либо найдете?
– Пока не знаю. По крайней мере, мне здесь интересно. Экзотика!
