– Смею вас огорчить. Здешняя экзотика через пару месяцев станет адом, и вы пожелаете немедленно бежать отсюда. Вы возненавидите окончательно не только здешнюю публику, но и самого себя.
– Возможно, – согласился Никита Глебович. – По крайней мере, потом будет о чем вспоминать.
– Если это «потом» у вас наступит.
– Но у вас ведь оно наступило?!
– Наступило. На каторге.
– На пожизненной. Я же в любой момент могу покинуть эти гиблые места.
– Возможно. Но пока что мы с вами, господин поручик, здесь на равных. Я – каторжанин, и вы – также. И привилегия у вас только в одном: вы можете меня наказать, я вас – нет. Хотя и это спорно.
Гончаров не сразу оценил остроумный ход каторжанина, затем рассмеялся громко и с удовольствием.
– Браво! Значит, между нами есть нечто общее?
– Всего лишь часть суши, на которой мы располагаемся.
Гончаров посидел какое-то время в размышлении, поднялся, подошел к буфету, вынул оттуда хрустальный штоф с водкой, две рюмки, поставил на стол.
– Предлагаю выпить.
– Вот с этого все и начинается, – заметил с ироничной улыбкой пан. – Вначале вы будете искать собутыльника, затем станете пить по-черному. В полном одиночестве. А отсюда родится жестокость, озлобленность, ненависть ко всем и вся.
Никита Глебович отрезал кусок вяленой оленины, кивнул на нетронутую рюмку.
– Брезгуете?
– Просто не пью.
Возле дома стали грызться собаки, поручик подошел к окну, посмотрел вниз, беззлобно чертыхнулся, вернулся обратно.
– Все здесь интересно. Интересно и страшно. Но вы правы – когда-нибудь все это обрыднет. – Налил себе повторно, выпил, затем испытующе посмотрел на каторжанина. – Еще один вопрос. Вся эта чушь о вас и Софье Блювштейн…Понимаете, о ком я?
– Разумеется.
– Это вранье или имело место быть?
Пан пожал плечами и спокойно ответил:
– Имело место быть.
– Она – майданщица. Ей разрешили открыть квасную лавку. По моей информации, госпожа Блювштейн торгует не только квасом. Но и кое-чем покрепче.
– Вы желаете лишить ее особого положения?
– Вовсе нет. Мне она просто любопытна.
Поляк поднял глаза на поручика, усмехнулся:
– К сожалению, видимся мы редко. Мне ведь предписан особый режим – передвижение по поселку только в сопровождении конвоира.
– Я дам команду о временной отмене режима.
– Желаете, чтобы я вам ее представил?
– Мне бы хотелось расположить ее к себе.
– Зачем?
– Легендарная особа. Необычная судьба. Меня привлекает все неординарное, загадочное.
– То есть я должен сказать Соне что-то о вас хорошее?
– Ну, ни хорошее, ни дурное. Но я бы желал, чтобы поселенцы видели во мне не только зверя.
Пан Тобольский в некотором недоумении помолчал, затем поднялся.
– Я могу идти?
– Нет. – Поручик подошел к нему. – Попытайтесь поверить в мою искренность. Россия на рубеже страшных перемен. Смертельных перемен. И я хочу оставить после себя хотя бы крохотный след, пусть даже на этом острове отверженных.
Желваки собрались на скулах поляка, он уставился на начальника в упор.
– Вы или сумасшедший, или прохвост.
От услышанного тот вздрогнул, с тихой ненавистью посмотрел на каторжанина, затем овладел собой, тихо промолвил:
– Может, и то, и другое. Для кого как, – и коротко махнул: – Ступайте.
Тобольский был уже возле двери, когда Гончаров окликнул его:
– Минуту! – снова подошел к каторжанину. – Госпожа Блювштейн здесь ведь не одна?
– Да, с дочкой. С Михелиной.
– По слухам, она весьма хороша собой.
Тобольский едва заметно усмехнулся.
