Ему вдруг стало отвратительно от собственного голоса; от собственного дыхания и, особенно, от собственного существования. Мысль о том, что ему придётся отравить лучшего друга, который всеми силами пытается выкарабкаться, неожиданно остро пронзила сердце. Однако даже в эту секунду в голове вновь возник образ чьего-то присутствия. Казалось, стоит резко обернуться – и ещё можно будет успеть заметить исчезающую тень мерзавца! Скрипучий голос рассудительно зазвучал: «Ты же прекрасно понимаешь, что пропажа со станции сразу двоих коллег будет слишком подозрительна, – прислушиваясь к тихому голосу, Ломак пытался представить его хозяина худым, высоким и лысым, с серпом вместо носа и вибрирующей нитью на месте губ – максимально не похожим на самого себя. – А так, тебе не придётся ничего объяснять: они замёрзли, и всё! Ты их нашёл замёрзшими – вот они тела. Когда салага вернётся и всё будет кончено, нужно будет обоих вытянуть на снег после того, как отрава подействует. Да, и смотри: травить нужно сразу двоих, так как другой может заподозрить…».
– Заткнись, пожалуйста, заткнись! – гаркнул Ломак в раскрытые ладони, и, испугавшись собственного крика, зажал рот.
Из-за двери послышался слабый человеческий стон и всхлип потревоженной кровати.
– Ив?.. – донеслось тихо из комнаты Корхарта. – Ив, это ты?
Ломак отшатнулся от двери и кинулся по коридору в свою комнату. Всё то время, пока сон не сковал хмельное сознание начальника станции обмороком, мужчина метался в постели, как в бреду повторяя слова, что он не станет убийцей. Он грязно ругался и проклинал советчика в голове, а затем стал ему угрожать, что завтра же выкинет отраву на снег… От такого решения мужчине стало легче, и он быстро уснул с чувством фальшивого облегчения на душе.
Уж почти минут сорок Ломак торчал в комнате связи, то срывая наушники с нечёсаной головы и делая записи в журнал, то снова накидывая тугой обод на затылок. Начальник жадно курил одну сигарету за другой, нервно хватался за органы управления радиостанции и принимался неистово вращать регуляторы частот. Затем Ивлин делал скорые записи в журнал и снова повторял свой обряд. Это его успокаивало. Время от времени он вскакивал с кресла и застывал в дверном проёме на несколько секунд – развернув косматую голову в коридор, Ивлин прислушивался: не зовёт ли его Корхарт? Сегодняшняя ночь выдалась особенно тяжёлой. Раненый всё время стонал, вдобавок, в бреду Рон расцарапал ногтями грудь и живот, да так сильно, что Ломаку пришлось привязать руки несчастного к кровати. Ближе к утру у Корхарта открылось кровотечение из носа, и Ивлин просидел у кровати друга почти час вытирая тому лицо. Чуть позже Рон очнулся и едва слышно позвал прикорнувшего рядом с кроватью Ивлина. Он попросил пить и спросил – почему его руки привязаны?
– Ты во сне чешешься, – объяснил Ивлин, смутившись, отвязав руки товарища. – Я боюсь, что ты разорвёшь швы.
Ломак придержал голову друга и помог испить воды. Рон пил жадно, проливая и отплёвывая большую часть жидкости. Ивлин терпеливо держал чашку у губ раненого, хмуро ощупывая взглядом заострённое и исхудавшее лицо. В памяти возник прежний образ друга – волевые и тонкие черты гладковыбритого лица, прямой насмешливый взгляд… Казалось, то был другой человек. «Тот» Корхарт остался на материке со своей семьёй и решил не возвращаться на Коргпоинт, как впрочем на материке остался и «тот» Ивлин Ломак, который так же решил не возвращаться на станцию… Здесь, на краю света, вместо двух друзей жили их жалкие помятые копии, которые вот-вот сойдут с ума.
